Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

В эссе Мандельштама «Пушкин и Скрябин» смерть художника предстает как заключительный творческий акт, проливающий свет на всю его/ее предшествующую работу, акт, который, по сути, придает жизни и творчеству художника полнозвучие. В стихотворении «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштам сталкивается с последствиями этого художественного кредо в кровавые месяцы Гражданской войны, ставшие фоном его «свадьбы» с Надеждой Хазиной[368].

«Холодок высокий», которым повеяло «От выпукло-девического лба» в шестой строке, — это дыхание, которое исходит от пустого черепа древнегреческой лирической поэтессы VI в. Сапфо, появляющейся во второй строфе[369]. По логике мандельштамовского стихотворения, Сапфо должна умереть, «чтобы» «Архипелага нежные гроба» «раскрылись правнукам далеким». Видимо, эти гробы нежны потому, что заключают в себе любовниц-воспитанниц Сапфо, чьи имена и судьбы населяют ее лирические фрагменты[370]. Последний нежный гроб принадлежит самой Сапфо, однако ее стихи вскрывают все эти гробы, преодолевая разрушающую власть смерти и времени[371]: жизнь бьет фонтаном в составляющем вторую строфу монтаже «свадебных песен» Сапфо (в ивановском переводе)[372]. Но как весна — изнанка смерти, так и свадьба, по Иванову, — инверсия тризны.

Третья строфа посвящена черепахе — центральному образу стихотворения, к тому же давшему ему название во всех публикациях, предшествовавших «Второй книге». «Черепаха-лира», в названии которой ясно просвечивает слово «череп», — это аналог поэта, звучащего не только в смерти, но и посредством ее[373]. Выпуклый лоб в шестой строке визуально и функционально повторяет черепаший панцирь, и каждый из них, в свою очередь, напоминает череп самого поэта[374]. Поэт — это та же черепаха, которая должна умереть, чтобы запеть.

Сама Сапфо поет своей лире в одном фрагменте: «Оживись, о священная, / Спой мне песнь, черепаха!» [375]Мандельштам явно понимал иронию. История создания первой лиры рассказана в гомеровском гимне Гермесу. В отличие от Сапфо Гермес говорит черепахе, которой предстоит превратиться в лиру, но только после насильственной (и подробно описанной) смерти: «…как умрешь, превосходною станешь певицей»[376]. Мандельштамовская черепаха изображена живой, т. е. столько же ожидающей смерти, что превратит ее в инструмент архетипического лирического поэта Терпандра, сколько и ожидающей оживления, что лишь потом принесут его пальцы.

Черепаха грезит во сне об эротическом союзе с Терпандром, который сам — человек и поэт, а значит, «черепаший» в идиоме мандельштамовского стихотворения, другими словами — потенциальный резонатор[377]. (ТерПАНДР звучит похоже на «панцирь».) Плоды союза поэта с вдохновением, способным превратить его из черепахи в семиструнную лиру, лежат почти на поверхности текста. Плоды эти — бессмертные стихи и смерть поэта. Заметим также, что черепаха греется «на солнышке Эпира». Хотя и вполне возможно, что «образ „солнышка Эпира“ <…> возник из звучной рифмы „лира — Эпира“», «Эпир» — это не обязательно «просто» «сигнальное слово» для Древней Греции[378]. В любом случае нельзя обойти стороной одну конкретную ассоциацию, не знать о которой не мог Мандельштам: Эпир — это преддверие подземного царства (Расин, предисловие к «Федре»).

Как и архетипические поэты Терпандр и Сапфо, Мандельштам одновременно и исполнитель своих стихов, и резонатор для них. В раннем программном стихотворении, которое едва не дало название его первому сборнику, поэт — раковина, оживляемая вдохновением чуждой поэту ночи («шепотами пены, / Туманом, ветром и дождем…»)[379]. К образу человеческого черепа как «резонатора» поэзии Мандельштам вновь вернется в 1930‐х гг.:

Размотавший на два завещанья
Слабовольных имуществ клубок
И в прощанье отдав, в верещанье
Мир, который как череп глубок

(«Чтоб, приятель и ветра и капель…», 1937).

Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, —
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья — Шекспира отец…

(«Стихи о неизвестном солдате», 1937)