Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Характерно, что при первой публикации это стихотворение было построено не как диптих, а как триптих; в изъятой центральной части, связующей современный Петроград первой строфы с архаической мифологической реальностью второй, говорится об «Александрийских тополях» этого города. Но прежде чем продолжить свое путешествие в александрийскую эпоху, Мандельштам должен нейтрализовать власть дионисийского хаоса. Это наконец происходит в стихотворении 1918 г., где концертное исполнение романсов Шуберта приводит — через ряд ассоциаций — к чему-то, что поначалу кажется торжеством дионисийского начала: «И сила страшная ночного возвращенья — / Та песня дикая, как черное вино <…>»[364]. Но неожиданно это дионисийское возвращение приравнивается к призраку-двойнику: «Это двойник — пустое привиденье — / Бессмысленно глядит в холодное окно!» Дионисийство сводится к наваждению, обманчивому и не влекущему за собой последствий; исступленное раздробление личности оборачивается лишь романтическим ощущением двойственной природы человека.

Если мандельштамовская история культуры в «Tristia» — это действительно инверсия культурной траектории, предложенной Ницше, то трагическая и александрийская эпохи должны в книге соприкоснуться в переломном моменте, опознаваемом как «настоящее». Несмотря на фундаментальную нелинейность книги Мандельштама, вырастающую из ее органической структуры — а почему бы, в конце концов, «тропинкам мистерии» («Пушкин и Скрябин») не петлять на пути к цели? — есть в центре «Tristia» несколько стихотворений, которые ярко обозначают этот настоящий момент. Особенно выделяются в этом отношении пророчества из стихотворения «Кассандре» (1917), знамения из «Среди священников левитом молодым…» (1917) (пусть в этом случае момент расплаты и наступает в контексте ретроградного времени) и, наконец, «Сумерки свободы» (1918) — их «огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля»[365].

Последнюю большую часть «Tristia» можно понимать как мандельштамовскую дань александрийской культуре. В любом случае психология его стихов в целом меняется весьма существенно[366]. Вместо того чтобы, подобно ницшеанскому трагическому человеку, открыться бездне, лирическое «я» Мандельштама стремится воздвигнуть идиллическое культурное сооружение над окружающей его зияющей опасностью. Набравшись личного опыта войны и разрушения, он теперь пытается усмирить в своей поэзии фурий, столь гибельно вырвавшихся на свободу.

Из описания александрийства в «Рождении трагедии» Мандельштам берет два ключевых элемента. Это — «жажда идиллии» и культура оперы, которая эту жажду удовлетворяет. Жажда идиллического, пронизывающая многие стихи последней части «Tristia», полнее всего выражена в стихотворении 1919 г. «На каменных отрогах Пиэрии…»[367]:

На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
И холодком повеяло высоким
От выпукло-девического лба,
Чтобы раскрылись правнукам далеким
Архипелага нежные гроба.

Бежит весна топтать луга Эллады,

Обула Сафо пестрый сапожок,
И молоточками куют цикады,
Как в песенке поется, перстенек.
Высокий дом построил плотник дюжий,
На свадьбу всех передушили кур,
И растянул сапожник неуклюжий
На башмаки все пять воловьих шкур.

Нерасторопна черепаха-лира,

Едва-едва беспалая ползет,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Ну, кто ее такую приласкает,
Кто спящую ее перевернет?
Она во сне Терпандра ожидает,
Сухих перстов предчувствуя налет.

Поит дубы холодная криница,

Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?