Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Выпуклость, особенно в поздних сочинениях Мандельштама, родственна семантической и творческой полноте: выпуклость слова-«пучка», из которого «смысл торчит в разные стороны» («Разговор о Данте»), — и выпуклость черепа-купола[380].

Идиллия в последней строфе стихотворения «На каменных отрогах Пиэрии…» — это не умозрительная картина золотого века Сапфо или архипелага. Она выражает — для поэта, заключенного в этом мире, — жажду жизни на Блаженных Островах, выхода из круга жизни и смерти[381]. Фридрих Шиллер в «Элизиуме» писал:

Ihre Krone findet hier die Liebe,
Sicher vor des Todes strengem Hiebe
Feyert sie ein ewig Hochzeitfest.

[Свой венец здесь] любовь обретает

И жала смерти навек избегает,
Празднуя вечно свой свадебный пир[382].

Какое чувство может быть лучше для «свадебной песни», особенно во время гражданской войны, чем желание убежать от собственного заявления, что «умереть — значит вспомнить» и что смерть — заключительный творческий акт поэта?

Эти же самые строки содержат аллюзию на шиллеровских «Богов Греции» (1788, 1793?), положенных на музыку, как и «Элизиум», Францем Шубертом. В стихотворении Шиллера описывается утрата человечеством пантеистического чувства наполненности природы смыслом — природы, ставшей мертвой и рационально механистичной[383]. Главная интертекстуальная перекличка со стихотворением Мандельштама появляется в двенадцатой строфе позднейшего варианта стихотворения, единственной строфе, которую Шуберт взял для своей песни:

Schöne Welt, wo bist du? Kehre wieder,
Holdes Blüthenalter der Natur!
Ach nur in dem Feenland der Lieder
Lebt noch deine fabelhafte Spur.
Ausgestorben trauert das Gefilde,
Keine Gottheit zeigt sich meinem Blick,
Ach von jenem lebenwarmen Bilde
Blieb der Schatten nur zurück.

Светлый мир! о где ты? [Вернись,

Прекрасная весна природы.]
Ах! в стране одной волшебных песен
Не утрачен сказочный твой след.
[Покинутое поле скорбит,]
Взор нигде не встретит божества.
Ах! от той живительной картины
Только тень видна едва[384].

Помимо прямого обращения к сопоставимым, хотя и не тождественным идиллическим сферам с идентичной жалобой: «Где ты?» — стихотворения объединяют характеристика Греции как весны и очарование поэзией, сохраняющей уходящий мир. Более того, переплетение стихотворения Мандельштама — в нашем прочтении — и шиллеровского контекста существенным образом усиливается в заключительных строках «Богов Греции»: «Was unsterblich im Gesang soll leben, / Muss im Leben untergehn» — «Чтоб бессмертным жить средь песнопений, / Надо в жизни этой пасть»[385]. Далее, образ, при помощи которого Шиллер характеризует настоящее: «Ausgestorben trauert das Gefilde» — «Покинутое поле скорбит», — весьма близок к мандельштамовскому «простоволосая шумит трава». В славянском мире, как и в Античности, женщины обнажали расплетенные или взлохмаченные волосы в знак скорби; так или иначе, эта фраза напоминает начало мандельштамовского стихотворения — «сестрицы» «Tristia» (название которого заимствовано у произведения Овидия, обычно переводимого на русский как «Скорбные элегии»). Расставание влюбленных в стихотворении Мандельштама проецируется на отбытие Овидия в ссылку, которое у самого Овидия изображается как смерть, достойная скорби[386]. Скорбящая трава Мандельштама, подобно полю у Шиллера, сиротеет, оставленная в нашем запоздалом мире.

Шиллер был категорически не согласен с тем, что его стихотворение должно прочитываться как антихристианское. Но именно так интерпретировали его современники при первой его публикации, и окружившие его скандал и едкости были достаточны, чтобы заставить Шиллера исправить его, сократив с 25 до 16 строф. Но есть соблазн прочесть и позднейший вариант как отрицание иудео-христианского Бога, тем более если читать его в переводе Фета. Там строки «Einen zu bereichern unter allen, / Mußte diese Götterwelt vergehn» [ «Одного из всех обогащая, / Должен был погибнуть мир богов» (пер. М. Лозинского). — Пер.] звучат так: «Чтоб один возвысился владыкой, / Мир богов на гибель осужден»[387].