Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Мне холодно. Прозрачная весна
В зеленый пух Петрополь одевает,
Но, как медуза, невская волна
Мне отвращенье легкое внушает.
По набережной северной реки
Автомобилей мчатся светляки,
Летят стрекозы и жуки стальные,
Мерцают звезд булавки золотые,
Но никакие звезды не убьют
Морской воды тяжелый изумруд.

II

В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем, —
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина[357]

.

Очевидный подтекст этого стихотворения — изысканная ремарка Иванова: «Весна была прозрачна для взора древних: она была цветущая смерть»[358]. Впервые процитированные в связи с «Tristia» Кириллом Тарановским, эти слова объясняют двухчастную структуру стихотворения[359]. Весна в первом стихотворении оборачивается смертью во втором, и через кажущееся благоустройство (эвномию) Петербурга возникает — для тех, кто видит, — царство Прозерпины в Аиде. Полупрозрачная медуза служит проводником между двумя этими строфами.

Эта медуза вместе с тем имеет большее значение — как для прочтения этого стихотворения Мандельштама, так и для понимания «Tristia» в целом. Всплытие медузы — обходной путь, чтобы намекнуть: реальные виновники ретроградного движения времени в книге — эринии (фурии) — выходят из тени. Ричмонд Латтимор пишет:

Фурии старше, чем Аполлон с Афиной, но при этом инфантильны и жестоки <…> в греческом мире они обозначают детство расы, не обретшей пока эллинской культуры, варварский период предэллинизма <…> им присущи архаичная прямота и жесткость в действиях и сопутствующее тому бессердечие <…> Аполлон обозначает все, чем не являются фурии: эллинизм, цивилизацию, интеллект и просвещенность[360].

В эссе «Девятнадцатый век», написанном спустя несколько лет после этого стихотворения, Мандельштам прямо связывает фурий с медузой. Это естественная ассоциация, основанная на их внешности: «Кто эти жены в черном рубище? / Клубятся змеи в их власах… Горгоны ли?» (Эсхил, «Плакальщицы (хоэфоры)», с. 1048–1049)[361]. Поэт пишет в эссе, что ослабевшие древние фурии Французской революции выплеснулись «на берег девятнадцатого столетия уже непонятые — не голова Горгоны, а пучок морских водорослей» (II, 280). Выброшенные на берег фурии — это нечто похожее на медузу из этого стихотворения.

Какое же тогда значение подсказывает эта связь для второй половины диптиха?

Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем, —
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

На глубинном уровне стихотворение описывает, как олимпийская богиня Афина — покровительница не только Афин, но и портового Петербурга — уступает власть хтоническим и архаичным фуриям[362]. Таким образом, Мандельштам оборачивает вспять исторические процессы, изображенные в «Эвменидах» Эсхила. Там Афина устанавливает общественный порядок в Афинах и усмиряет Эриний, включив их в олимпийскую иерархию — предложив им почетное место в подземном царстве. Здесь же Афина уступает фуриям власть в надземном мире[363]. В первом стихотворении диптиха фурии представлены через их визуальное сходство с медузой, а во втором — через физическое соседство с Прозерпиной, царицей подземного мира. Ни разу не упомянутые в сборнике, они тем не менее представляют собой ту архаичную силу, что вместе с дионисийским началом должна быть преодолена для достижения цели поэта — восстановления памяти.