Мангуп

Это был страшный день. Они вооружились, они нападали. Десятки мальчишек, еще почти детей, решивших, что смогут выжить, если пойдут открыто сражаться за свою свободу. И когда нелепое восстание подавили, наказать одного лишь зачинщика оказалось недостаточно. Их бы казнили всех, но потеря велика. Это случилось за пару дней до большого торга, и хозяину нужны были живые души. Причастных приказали высечь — не розгами, плетьми. Бунтовщики дрогнули, готовые отступить от него. Кир развернулся к ним тогда.

— Я помню, как он на них смотрел… — продолжал Айташ. — Не хотел бы я знать, о чем в такой момент можно думать.

Когда первого поволокли по коридору, Кир вырвался. Выскочил на середину двора и успел прокричать одно только слово. Он потребовал, чтобы их судили по чести, как мужчин, за их преступление. Назвал их семьей. Потребовал, чтобы его гнев утолили справедливостью. Чтобы их отпустили, а он принял бы наказание за каждого. У хозяина не было выбора. Проигнорируешь такой вызов при городской страже — и даже о богатом уважаемом человеке начнут ходить слухи.

— Кира били всю ночь. И никто в эту ночь не спал. Но никто не мог подойти к нему наутро — мучила совесть. Меня бы тоже мучила, если бы я позволил выдержать такое вместо себя. Но тогда я вдруг понял, что, окажись в числе восставших, я бы остался с ним. Разделил наказание хотя бы надвое. И я один пошел к нему. Выхаживал его, пока заживала спина. Так мы перестали враждовать. — Речь обрывается. Слышно только ночь. Но потом Айташ добавляет вполголоса: — Я говорил, что верен своему господину. Но мой господин не Джахан. — В разноцветных глазах отражается мимолетно качнувшееся пламя. Айташ еще раз кланяется. — Поспешу оставить нашу встречу в секрете. Я бы предпочел, чтобы и Кир не знал о ней, но, полагаю, это невозможно. Позволите мне идти?

Когда Курт уходит, услышанная история долго еще не оставляет разум князя в покое. Нужно обладать огромной волей, уверенностью и безграничной добротой, чтобы сделать такое. Чтобы раз за разом воевать безоружным. Когда Айташ собирается уйти, князь действительно отпускает его без слежки: сказанные последними слова отзываются в душе человеческой благодарностью. И мурашки бегут по загривку от догадки, кому этот Волк на самом деле отдал свою верность.

Звуки в ночном городе стихают, гаснут факелы, и вместе с крупным редким дождем опускается вожделенная прохлада.

Спрятав голову под накидкой, Алексей возвращается к башне, где спрятано его сокровище. Ладно, еще не совсем его. Пока — нет. Князь отпирает дверь своим ключом, но прежде возвращает Хвитану монету посла, которую одолжил перед уходом на встречу. Вот теперь пусть хоронят. Эту историю можно считать завершенной.

В комнате темно. Свеча на столе почти догорела, и только маленький огненный хвостик вздрагивает, потревоженный движением воздуха от двери. Сон Титая всегда был чутким: малейший скрип — и зоркий взгляд уже направлен на вошедшего, следит за каждым движением. В городе, где шорох может обернуться змеей или крысой, хочешь не хочешь, а научишься просыпаться. Но, странное дело, сейчас он спит крепко. Как упал поперек кровати, так и спит, убаюканный теплом, надежностью: стены башни, массивная дверь и караул, выставленный за ней, охраняют его. Наверное, никто в мире не мог бы больше радоваться заключению, чем он сейчас. Дыхание спящего человека ровное, подрагивают ресницы в отсветах гаснущей свечи. Только плечи поджимаются от ночного холода, да бегут мурашки.

Под ногами князя тихо скрипят, прогибаются доски, когда тот подходит к столу. Берет новую свечу, поджигает от угасающей и ставит в подсвечник. Делается светлее. Титай спит, поджав плечи, и видно, что ему холодно. Даже не накрылся. Очень хочется разбудить его, сказать, что Айташ предан ему больше, чем послу. Обрадовать после недавнего предательства. Но желание не тревожить сон Титая куда сильнее. Алексей накрывает его мягким теплым одеялом, присаживается на край постели и долго смотрит, осторожно убрав с лица черную тугую прядь только тогда, когда та соскальзывает от дыхания и щекочет щеку.