Мангыстауский фронт

Со стороны они напоминали сейчас двух разъяренных топтавшихся верблюдов, выбирающих момент, чтобы начать схватку. Секунду или две они прыгали друг перед другом. Ажигаленко был моложе и быстрее. Он сделал вид, что хочет ударить Халелбека в лицо, и, когда тот поднял руку, чтобы защититься, получил страшный удар в живот, согнувший его пополам. И сразу же на затылок обрушился кулак Ажигаленко.

Только в кино драки длятся минутами и противники долго носятся друг за другом на глазах замирающих от страха зрителей. В действительности же решающий удар наносится едва ли не с первой или второй попытки.

Если бы Халелбек испугался, если бы его тело не было закалено годами тяжелой работы и если бы он вдруг не понял, что Ажигаленко может сейчас убить его, то, наверное, получил бы такой роковой удар.

«Ты же прошел фронт», — мелькнула мысль, и, хотя в голове словно застрял колючий кустарник, а земля плыла перед глазами, Халелбек уже нашарил в кармане куртки гаечный ключ. Холодное бешенство овладело им, и он, как сжатая пружина, распрямился навстречу Ажигаленко, двинул его ключом. Парень медленно опустился. Его лицо залилось кровью.

— Не убивайте! — донесся до Халелбека умоляющий голос. — Не марайте рук!

Тана стояла рядом, слезы текли по распухшему, похожему на маску лицу.

— Не убивайте! Не убивайте! — шевелились запекшиеся губы. — Он не стоит смерти. Свинья!

Халелбек покачал головой:

— Не собираюсь! Пусть сам ответит за все… Тварь!

Он накинул куртку на дрожащую девушку, взял ее под руку и повел в поселок. Кошмар этих нескольких минут, только что им пережитых, не отпускал Халелбека. Страшная теснота мыслей обступила его.

— Как вы здесь очутились? — спросил он наконец.

— Возвращалась с буровой, а он подкараулил меня…

Тана тряслась, словно шла босиком по снегу.

— Какой мерзавец!

Он представил на миг, что такое же мускулистое, тупое животное напало на Жансулу, и злоба, ярость, гнев снова ослепили. Если бы не Тана, уцепившаяся за него, он вернулся и прибил бы этого парня. Но девушка, словно угадавшая его мысли, держалась за него обеими руками, не отпуская Халелбека от себя ни на шаг.

— Агатай! Не рассказывайте никому! Прошу вас! — твердила Тана, захлебываясь от рыданий. — Прошу вас! Именем матери заклинаю — не говорите никому! Я не переживу…

Халелбек выдавил из себя:

— Что же… И такая мразь будет ходить по земле… Без наказания… Нет!

Тана остановилась. Руки ее повисли как плети.

— Лучше убейте меня! Сами — убейте! Убейте! — она забилась в истерике.

Халелбек отвел глаза. Голос у него прерывался:

— Хорошо, хорошо… Не скажу. Слышите? Не скажу! — Он взял ее за плечи — они были худенькие, словно бесплотные, легонько тряхнул: — Ну, успокойтесь! Не надо! Прошу…

Достал платок, попытался вытереть ей слезы, но они все бежали и бежали по ее лицу.

Страшный день и еще более страшную ночь пережила Тана. Отец сидел у кровати и, не отрывая сверлящего взгляда, повторял:

— Скажи мне: кто это сделал? Жалел? Только скажи! Он?!

Полуживая, то в дремоте и беспамятстве, то внезапно приходя в себя, она вновь и вновь переживала случившееся. Снова и снова возвращался кошмар. Слышался треск раздираемого платья, запах чеснока и водки застывал в ее ноздрях, клейкие губы впивались в шею… Все это неотвязно точило разгоряченный мозг, а слова отца, доносившиеся словно сквозь туман, падали как камни.

— Кто эта свинья? Скажи! Слышишь? Я должен знать — кто!

Но, прорываясь сквозь весь этот бред, скорбно смотрели на нее глаза Жалела; прохладные пальцы касались щеки, и тогда электрическая лампочка над кроватью дробилась, дробилась и пропадала.

Мутноватым утром Тана открыла глаза. Постаревший за одну ночь отец все так же смотрел на нее и, увидев, что она проснулась, разлепил губы:

— Кто? Скажи мне, дочка!

Тана протянула руку, коснулась широкого запястья.

— Обещай мне, что ты ничего ему не сделаешь?

— Клянусь!

Тана вытерла ребром ладони скользкий лоб.

— Ажигаленко.

Сары стал белее снега.

— Он? У-у-в… — затряс головой, словно пытаясь что-то сбросить с себя, освободиться от какой-то тяжелой ноши.

Тана села на кровати. Каменно сказала:

— Завтра я уеду.

Глаза Сары уставились на нее.

— Куда?

— В Форт. Шетпе. Гурьев. Куда угодно.

Она оглядела комнату, словно уже прощалась с ней навсегда. Стол. Шкаф. Полка с книгами… Раскрытый томик Абая и отчеркнутые строки, поразившие ее своей безысходностью и тоской:

«Сердце, полно тебе колотиться, от насмешек людских не уйдешь. Разве ты не смогло убедиться, что везде лицемерье и ложь? Горевал сиротливый ягненок, успокоился, щиплет траву. Только сердце — тревожный ребенок — не утихнет, покамест живу…»

Что бы ни было — книги оставались с ней. Так же как отец, как серенькое осеннее небо за окном.

Она оделась, с застывшим сердцем вышла на улицу, добрела до конторы экспедиции и, не спрашивая разрешения, вошла в кабинет Тлепова. Он обрадовался ее появлению.