Мангыстауский фронт

Неоформившаяся окончательно мысль, догадка, предположение бродили в голове Сары. Словно он в тумане увидел клочок яркого неба и всматривался в него, опасаясь, что еще несколько мгновений — и голубизна пропадет, снова затянутая серой пеленой. Мысль была смутной, неуверенной, но чем больше он думал, прикидывая и так и эдак, поворачивая и рассматривая ее с разных сторон, тем больше верил в нее. Внутри будто кто-то заводил и заводил тугую пружину, и она, сжатая в комок, готовая в любой момент распрямиться, своей скрытой сдержанной энергией толкала его к действию.

Сары уже с нетерпением поглядывал на дверь, ожидая Тану. Каждое уходящее мгновение могло лишить его надежды. Время! Только оно одно могло помешать достижению цели, которая стояла перед ним. Успеет ли он сделать так, как задумал, теперь зависело от того, сколько дней и сил отпустил ему аллах. И еще немного — от везенья. Но разве удача и аллах не помогают святым делам?

Время! С того мгновения, как счастливая мысль пришла Сары в голову, оно становилось ему врагом. А может — и другом. Трудно сейчас сказать наверняка. Но одно знал твердо: теперь нельзя терять ни минуты.

Когда Тана наконец вышла из здания и увидела отца, то поразилась перемене: перед ней сидел не сгорбленный, мрачный старик, судорожно сцепивший руки, а решительный, твердый и уверенный в себе, как прежде, мужчина. Это был снова ее отец, каким она знала его всегда. Защитник, опора, друг, наставник — самый близкий и дорогой после матери человек.

Едва Тана сказала, что получила назначение в Шетпе, в тамошнюю экспедицию, отец, полный энергии, какого-то не совсем понятного для нее волнения или скорее яростного нетерпения, проговорил: «Хорошо! Не будем терять времени. Поехали…» И огорчился, узнав, что необходимые документы будут выправлены только завтра. Пока они шли к трестовской гостинице и потом, сидя у постели дочери — Тане нездоровилось, — отец, едва ли за все время обронивший несколько фраз, был оживлен, общителен, вспоминал, как в молодости охотился с беркутом и какая это чудесная птица — умная, преданная, бесстрашная.

— Волка брал. А уж лисиц — без счета, — говорил отец, и глаза его блестели. — Стояли мы тогда на джайляу у колодца Белеулы…

Тана представляла себе спокойно пасущиеся стада. Юрты, похожие на воздушные шары, прилепившиеся к холму. На лошадях чабанов, поющих бесконечную песню о баранах, волках и степи. И, наконец, серого разбойника, его сверкающую серебром шерсть, и то, как осторожно, припадая брюхом к земле, он ползет к отаре. Подкрался, прыгнул. Жалобный стон ягненка разносится в прозрачном воздухе.

— Эй-эй! Эгей! Волк! — перекликаются люди, седлая коней. — Волк!

— Сколько зарезал?

— Трех! Да покалечил столько же…

— Волк! Волк!

И показывают в ту сторону, где мелькнула серая тень. А отец с беркутом на руке уже едет по следу…

Она слушала отца, стараясь не думать больше ни о чем, а главное — о том, что с ней случилось, и иногда ей это удавалось. И тогда Тана как бы растворялась в прошлой отцовской жизни, как бы парила в ней, плыла в каком-то бездумье, и ей не хотелось возвращаться к самой себе.

Сары чувствовал жадный интерес дочери и рассказывал, рассказывал охотничьи истории, которым не было конца. Он испытывал нежность к Тане, такую щемящую, глубокую и горькую, что, если бы в этот момент ему сказали — отдай жизнь, вот прямо сейчас, сию минуту, и то, страшное, что произошло, исчезнет, словно его и не было, — он бы не раздумывая согласился.

— Был у меня беркут — Медный Коготь. В схватке, когда он еще был молодым, лис откусил ему коготь, и пришлось взамен выковать медный. Он и с таким когтем зверей ловил. Сколько подарил мне рыжих плутовок! С больной-то ногой… Однажды, в начале зимы, поехал на охоту. Только лег первый снег. Время под вечер. Пустил его: зверь где-то близко был. Пока доехал до места, где, по моим расчетам, беркут должен держать лисицу, — стемнело. Езжу, зову птицу — нет и нет. Ночь опустилась — пришлось вернуться домой. Утром снова поехал. Искал везде — нет. К вечеру, уже когда к дому начал подаваться, слышу шум крыльев. Едва руку успел протянуть — сел. Весь в сосульках. Ночевал, видно, в снегу. Ждал. Верил, что не брошу…

Тана слушала. Голос отца звучал в ней, унося ее туда, где прошла отцовская молодость. Под его голос она и заснула. Ей приснилась черная птица, летящая на нее, закрывающая полнеба. Это была то ли ворона, то ли орел. Она кричала на лету так громко и страшно, так неотвратимо мчалась на нее, выпустив острые загнутые когти, что Тана проснулась. В комнате было полутемно. Отец ровно дышал на кровати, которая стояла у окна. Через открытую форточку доносился вороний грай: хриплый, резкий, неотвязный.

Она лежала с открытыми глазами, чувствуя, как утекает ночь, а вместе с ней — время ее жизни, когда-то такой счастливой, а теперь ненужной и несчастной.

Она вспомнила Жалела и тихо заплакала. Тана слышала, как встал и подошел отец. Увидела его профиль: сухой крючковатый нос, напоминающий клюв, губы, виновато, растерянно шевелившиеся.