Мангыстауский фронт

От одной мысли об этом становилось так безысходно, что Жалел поневоле начинал завидовать мошенникам, злодеям, предателям — всем тем, кого испокон века клеймили как самых бесчестных существ. У них, быть может, и находились хоть какие-нибудь смягчающие вину обстоятельства, у него же — ничего. И потому его не коснутся ни месть, ни ненависть, ни презрение. Даже проклятия он оказался недостоин, потому что единственный человек, который мог сказать эти справедливые слова, покинул его, навсегда вычеркнув из своей жизни. Живи, дыши, влачи дальше постылое существование.

Жалел как бы затаился в себе, потихоньку отделяясь от всех. Странные фантазии приходили на ум: грустные и вместе с тем какие-то смешные, едва ли не детские. То он представлял, что тяжело заболел и Тана, узнав об этом, немедленно приезжает, ухаживает за ним, спасая от гибели. Дальнейшее рисовалось смутно, но он знал наверное: теперь они никогда не расстанутся.

Минутная счастливая уверенность, что Тана еще любит его, быстро пропадала, и он пытался найти выход в другом. Воображал, например, что Гульжамал ушла от Салимгирея и они поженились. Живут не очень счастливо, но дружно. Да и что проку от любви? Гораздо крепче простая привязанность, уважение друг к другу. И вот через много лет случай его сводит с Таной. Она признается, что была несправедлива и жестока к нему. Но слишком поздно. Ничего ни поправить, ни изменить уже нельзя.

Мечты обрывались, словно он смотрел фильм из чьей-то чужой жизни: кадры, кое-как слепленные друг с другом, беспорядочно проходили перед ним — без конца и начала. Вернее, он боялся думать о конце, ибо в нем трепетала надежда — беспокойная, тревожная, а он приспосабливался жить, глядя на себя со стороны равнодушными пустыми глазами.

Да и жил ли он? Можно ли назвать жизнью оцепенение? Горе завертело его, словно осенний лист, закружило и швырнуло на землю. Но вместо тверди оказалась пустота…

Родные видели состояние Жалела, но чем они могли утешить его? И Бестибай и мать робели перед ученым сыном, да и не очень хорошо понимали его, не зная доподлинно, что же произошло между ним и Таной. Халелбек же, говоря обычные слова сочувствия, ощущал их неубедительность, едва ли не фальшь, потому что за ними не стояло правды. Но мог ли он выдать чужую тайну? И будет ли легче, когда брат узнает, что невеста его опозорена и вовсе не он виноват в отъезде Таны? Сомнения мучили Халелбека, и он инстинктивно старался меньше говорить об этом, опасаясь, что не выдержит, расскажет…

Бестибай, с тревогой наблюдая за сыном, делал вид, что ничуть не сожалеет о поспешном отъезде Сары и его дочери.

«Уехала невеста? Ну что же, свет клином на ней не сошелся. Мало ли других…» — сказал он Жансулу, которая не без яда спросила, почему это свадьба, которую так ждали, расстроилась…

Но Жалел истаивал на глазах, и Бестибай не на шутку обеспокоился: если нет в человеке жажды жить — пропадет. Надо что-то делать, как-то помочь.

«И в кого он пошел? — рассуждал старик. — Разве можно так изводить себя из-за девушки?» Доведись бы до него — глазом не моргнул.

Вспоминалась покойная сестра: тонкая, бледная, с горящими глубокими глазами, словно внутри билось жаркое пламя: «Не ее ли кровь?» За свою жизнь Бестибай слышал немало историй о несчастных влюбленных. Но происходили они в незапамятные времена в тридесятом царстве. Да и случались ли они в жизни? Не сочинили ли все это жирау? Кто не знает, что сладкоголосые певцы после кумыса и жирного бесбармака наплетут сорок сороков небылиц? Да так искусно, что слушаешь развесив уши…

Но живут не по песням и сказкам… Сколько он помнил себя — ни в Майкудуке, ни в Кара-Бугазе, ни в других местах не сходили с ума от любви. Убивались из-за скота. Лилась кровь из-за родовых распрей, но из-за любви… О таком не слыхивал.

Случалось, конечно, что девушка играет глазами с одним, а в степь ходит с другим. Ну и что? На то ты и джигит, чтобы не терять головы. Не сумел удержать птичку — не сетуй, что сеть дырявая.

Припоминался Бестибаю давнишний случай, когда Жалел — он уже в школу ходил, читать умел — переживал из-за пропавшего верблюжонка. Сколько слез пролил! Горевал так сильно, что Бестибай не вынес: съездил на соседнюю зимовку, подыскал похожего и, хотя хозяин заломил несуразную цену, купил верблюжонка, подстроив потом так, что сын сам нашел пропажу. То-то радости было! Дите, оно и есть дите. Но нынче, когда Жалел командует Узеком, к лицу ли ему выказывать недостойную настоящего мужчины слабость? Только и разговоров в поселке о расстроившейся свадьбе. Судят-рядят и о Бестибаевых, и о Жанбозовых… Не то чтобы старик придавал значение досужим разговорам, но сын человек уважаемый, у всех на виду — зачем же давать пищу злым языкам? Пролитое исчезло, ушедшее ушло. Какой смысл понапрасну изводить себя, да еще так, что каждому заметно?