«Апостол»,
Сотрудник НКВД путём манипуляции на чувстве страха склоняет гражданина к сотрудничеству.
Истомин: Бред какой-то. Бред. Это какой-то бред, это просто невозможно. Неужели вы сами не понимаете, что это невозможно. Как вы себе это представляете? Бред, просто бред.
Хромов: Значит, так…
Истомин: Я не согласен.
Хромов: А я не спрашиваю согласия: это приказ.
Истомин: Поймите меня, прошу, я же невоенный человек.
Хромов: Считайте, что я вас мобилизовал. Невыполнение приказа в военное время карается высшей мерой, и немедленно. Сколько у вас диоптрий, пять?
Истомин: Пять… Нет, четыре с половиной. Впрочем, возможно, уже и пять.
Хромов: В случае вашего расстрела, все ваши родные и близкие подлежат аресту и немедленной отправки в лагерь, как родственники дезертира и предателя.
Истомин: Слушайте, но вы не станете сажать ребенка!
Хромов: Какая разница. Мальчика отправят в детдом, дадут ему другую фамилию… Вы же сами все прекрасно знаете.
Истомин: Поймите, прошу… Сергей — это не мой ребенок.
Хромов: Ваш, не ваш, разбираться некогда. У меня два ордера на арест. Первый — на имя Лидии Сергеевны Истоминой, 15-го года рождения, девичья фамилия Ильичёва. Второй — на имя ее сына. Взгляните сами.
Истомин: Позвольте очки.
Хромов: Думайте…
Истомин: Это какой-то бред. Так получается, что у меня выбора нет, что ли?
Хромов: Получается, что да.
Истомин: Ну, хорошо, а если я не смогу?
Хромов: Ну, сможете или не сможете, это буду решать я. С этого момента вы секретный сотрудник Главуправления безопасности НКВД СССР. А я ваш непосредственный руководитель — капитан Хромов Алексей Иванович.
Истомин: Скажите, но ведь вы обещаете, что… Спасибо.
«Аты-баты, шли солдаты»,
У солдата находят пропавшее мыло. Пример манипуляции на чувстве жалости.
— Товарищ лейтенант, мыло… То самое, ворованное.
— Так.
— Он его за фанерку сховал.
— Чья тумбочка? Святкина?
— Нет, Крынкина.
— Ко мне его, живо!
— Есть.
* * *
— Рядовой Крынкин по вашему приказанию…
— Объясните, Крынкин, как это мыло попало к вам в тумбочку. Нет, ну что ж вы молчите? Вы меня не слышите, Крынкин?
— Я, это… Виноват.
— Ну, глубокая мысль. Эх, а ещё комсомолец. Ну, я надеюсь, до первого собрания комсомолец.
— Простите меня, товарищ младший лейтенант.
— Берите мыло и идёмте ко взводу. Вот там своим товарищам вы всё и объясните.
— Мамане послать хотел, маманя голодает у меня. И сёстры сильно голодают. Отца убило у нас, и брата. А когда на среднего брата похоронка пришла, у мамани ноги отнялись. По избе ещё ходит, а так… Думал, мыла им, хлебца чтоб купили. Голодно, голодно сильно им, товарищ младший лейтенант.
— Мне… Мне жаль вас, Крынкин. И родных ваших жаль. Но ведь вы же украли, у своих же товарищей украли.
— Украл. Так точно. Думал, мамане. Думал, хлебца чтоб купили.
— Да простите вы его, товарищ младший лейтенант. Я насчет голода знаю: когда мать есть хочет, так не то что мыло… Простите Крынкина, а?
— Оставьте ваши советы при себе, Глебов.
— Тогда я скажу, что я украл! И пусть в штрафную меня, пусть куда угодно, лишь бы на фронт скорее. Вы под немцами не были, а я был. И не просто был, я пахал под ними. Да, пахал! И всё равно скажу, что я мыло украл, а не Крынкин. Вы что, не видите? Он же слабый. А я злой, и мне ничего не страшно. Так что, либо я, либо…
— Что «либо»? Что «либо», что? Что, это мыло опять в тумбочку, за фанерку заховать? Что вы молчите, Глебов?
— Да возьмите вы это мыло, пойдите на почту и отправьте Крынкиной мамане от имени всего взвода.
— Не надо этого, не надо.
— Нет, надо! Надо. Чтобы ты, гад, на всю жизнь запомнил, как у товарищей воровать. Ну, ладно, идите, Крынкин.
— Есть.
— И помалкивайте там пока.
* * *
— Не понимаю я вас, Глебов, не понимаю. Нет, вообще-то, с другой стороны… Ну, все равно непедагогично. Понимаете, непедагогично.
— Эх, товарищ младший лейтенант, не голодали вы, не голодали.
«Афоня»,
Манипуляция на чувстве жалости и сочувствии.
— А, Борщёв. После четырёх приходи.
— Амилия Христофоровна, будьте человеком! Его ж на уколы везти надо, а он целый день за мной ходит, сиротка.
— Какая сиротка-то?
— Да племянничек. Племянника ко мне на лечение с деревни прислали. Ведь пропадёт пацанёнок.
— А что с ним?
— Да не знаю, никто не знает, трясётся и трясётся малютка.