Манхэттен-Бич

– Со всеми прочими я так не говорю. В отличие от вас, люди, чей уровень интеллектуального развития не сопоставим с моим, обычно не стремятся к регулярному общению по широкому кругу тем. Признаться, мотивы вашей настойчивости для меня непостижимы. Я, разумеется, мог бы высказать кое-какие предположения, но зачем? Это дело бесполезное, во-первых, потому, что тогда можно было бы подумать, будто между вашей и моей внутренней жизнью есть толика сходства (в чем я очень сомневаюсь), – а во-вторых, по другой причине: это означало бы, что меня в какой-то степени интересует, что именно движет вами, третий, и какие у вас побудительные мотивы. Но чего нет, того нет.

Эдди давно потерял нить его рассуждений, но понимал, что боцман его оскорбляет. Кровь бросилась ему в лицо.

– Что ж, прекрасно, – сказал он. – Спокойной ночи.

Он повернулся и вышел из камбуза; боцман этого явно не ожидал, и его удивленная мина пусть слабо, но все-таки утешила Эдди. Он чувствовал себя, как побитый пес, но сознавал, что виноват сам. Зачем он вообще прицепился к боцману? Он и сам не знал.

На следующий день он сошел на берег вместе с курсантами, и они отправились осматривать Кейптаун. Эдди не ожидал увидеть такой большой город, подобострастно пригнувшийся под землистым взглядом Столовой горы. Курсанты накупили шоколадных конфет и японских мандаринов. Эдди купил пачку сигарет “Плейере нейви кат сигареттс” и непрерывно дымил, пока они шагали по Аддерли-стрит, широкой красивой улице, по обеим сторонам которой стояли дома с колоннами. Минут через двадцать до него дошло, почему боцман остался на судне. Здесь повсюду, во всех сферах жизни – в автобусах, магазинах, театрах, картинных галереях – чернокожие отделены от белых людей. Эдди с детства привык, что с неграми можно обращаться плохо. На пирсах Вест-Сайда к итальяшкам относились, как к неграм, а неграм приходилось еще хуже. Тем не менее, когда на его глазах пожилая, увешанная покупками негритянка присела на лавку, чтобы передохнуть, а полицейский ее согнал, он был потрясен до глубины души. Ясно, что высокомерный боцман ни за что не ступит на землю, где царят такие порядки. Эдди невольно восхитился: после сорокасемидневного плавания этот человек исключительно из принципа способен удержаться от соблазна сойти на сушу.

Когда стемнело, Эдди повел курсантов в ночной клуб – за завтраком этот клуб упомянул лейтенант Розен. Как Эдди и предполагал, там уже сидел сам Розен вместе с младшим лейтенантом Уикоффом, они пригласили Эдди с курсантами за свой столик. Резервист Розен, красивый еврей, прежде занимался рекламным бизнесом. Уикофф выглядел минимум лет на десять моложе: низенький веснушчатый толстяк, восторгавшийся всем подряд. Он с упоением рассказывал Эдди об их с Розеном экскурсии на виноградники и винодельню: днем их туда сводили гостеприимные местные жители. Оба с интересом наблюдали, как убирают созревший виноград, и Уикофф купил два ящика вина.

– Вина? – недоверчиво переспросил Эдди. – Не морочь мне голову.

Но Уикофф и не думал шутить. Он рассчитывал после войны заняться виноторговлей.

– А мне вино никогда не нравилось, – признался Эдди, хотя смесь шампанского с пивом “Гиннес” была ему очень даже по вкусу; эту смесь прозвали “черный бархат”.

– Обещаю, с моей помощью вы свое мнение измените, – заверил Уикофф: он уже вошел в роль виноторговца.

Большой оркестр играл “Белое Рождество”, и эта мелодия, как ни странно, удачно сочеталась с запахом зреющих цитрусовых. К столикам, за которыми сидели служащие союзных армий, подсаживались девушки-мулатки и охотно танцевали с офицерами. Они не были проститутками или девицами из бара – тем вменялось в обязанность подбивать моряков заказывать спиртное специально для них. Скорее всего, то были мелкие служащие или продавщицы. А если деньги и переходили из рук в руки, то лишь в качестве подарка, а не платы за услуги. За долгие годы Эдди не раз принимал участие в подобных мероприятиях, но тут поймал себя на том, что с презрением наблюдает происходящее. И внезапно понял почему: он воспринимает все глазами боцмана.

Накануне отплытия Фармингдейл не доложил, как положено, о своем возвращении на борт, и найти его не удалось. “Элизабет Симэн” не могла уйти в море без второго помощника капитана, поэтому судно задержалось в порту и не присоединилось к каравану, который должен был под охраной пройти по Мозамбикскому проливу между островом Мадагаскар и побережьем Африки, а в этом проливе волчьи стаи нацистских подлодок уже потопили немало судов союзников. Три дня спустя Фармингдейл обнаружился на военной базе, в тюрьме, и его проступок был настолько тяжким, что армейское начальство отказывалось его выпускать, пока “Элизабет Симэн” не отдаст швартовы.