Манхэттен-Бич

– A-а, ты про подушечку на пипку, – наконец произнес Кац. – Ты прав, забыли. Это специальная подушечка, – не глядя Анне в глаза, сказал он, – она защищает тело от острых краев ворота. Ворот понадобится, когда мы станем надевать на тебя шлем. А шлем с нагрудником весят пятьдесят шесть фунтов.

Анна не собиралась просить ту подушечку, тем более – произносить ее название вслух. У Грира кожа под жидкими волосами стала ярко-красной. Мужчины принялись с большим трудом натягивать на ее торс прорезиненный верх брезентового костюма, стараясь направить длинные медные шипы нагрудника в предназначенные них отверстия. Когда все шипы воткнулись куда надо, на них надели медные хомуты, закрепили барашковыми гайками и завинтили специальным ключом; Грир трудился спереди, а Кац сзади. Двигаясь вокруг горловины, они перекрикивались друг с другом, пока не убедились, что резина прямо-таки спаяла медь с брезентом.

– А теперь пояс, – ухмыльнулся Кац. – Восемьдесят четыре фунта.

К поясу были прикреплены свинцовые грузила. Усадив Анну, мужчины опоясали ей бедра и застегнули сзади пряжку. Потом скрестили у нее на груди два кожаных ремня и завели их ей на плечи.

– Встань и наклонись, – скомандовал Кац, – надо закрепить подпругу.

Теперь подняться было труднее, чем прежде: нагрудник и пояс тянули тело вниз. Анна наклонилась и почувствовала, что ремни поднялись между ногами и уперлись в пах. Может, все идет, как положено, мелькнуло у нее в голове, а может, эту унизительную процедуру устроили специально для нее. После упоминания подушечки для пипки Грир избегал смотреть ей в глаза.

– Сядь, – сказал Кац. – Пора надевать шляпу.

“Шляпа” оказалась круглым латунным шлемом. Вблизи он походил на какое-нибудь сантехническое изделие или деталь механизма, но никак не на предмет одежды. Анна не поверила своим глазам, когда Кац с Гриром подхватили его с двух сторон и подняли над ней. Вскоре ее голова оказалась внутри шлема: воздух в нем был влажный и слегка отдавал металлом; точнее, у него был металлический привкус. Мужчины стали привинчивать основание шлема к нагруднику, будто вкручивали в патрон лампочку. Тяжеленный груз давил на Анну, особенно донимали острые края ворота. Она корчилась и ерзала, стараясь увернуться от них или хоть чуточку сдвинуть. Вдруг по макушке шлема дважды постучали, перед Анной неожиданно открылось круглое окошко, и в него хлынул свежий воздух. Рядом стоял Грир.

– Если станет нехорошо, сразу дай нам знать, – сказал он.

– У меня все хорошо, – ответила она.

– Вставай, – скомандовал Кац.

Она попыталась подняться, но нагрудник, шлем и свинцовый пояс пригвоздили ее к скамье. Встать можно было только одним способом: всем телом налечь именно на те два места, где ворот врезался ей в плечи. Она налегла, и ей показалось, что в ее тело вбивают гвозди. От боли все поплыло перед глазами, колени того и гляди согнутся под дикой тяжестью, но она поднатужилась и встала, ежесекундно сомневаясь и уговаривая себя выдержать еще хотя бы миг. Удалось. Еще. Вот так! Еще чуть-чуть. И еще, вот так, да.

Кац заглянул в окошко шлема. Анна разглядела у него на верхней губе, справа, тонкий белый шрам, и ее внезапно захлестнула ненависть к нему: ведь именно из-за него у нее так жутко болят плечи. А ему это только в радость.

– Иди, – приказал Кац.

– Да она упадет в обморок.

– Пускай.

– Я в обмороки не падаю, – сказала Анна. – Ни разу в жизни не падала.

Каждое движение отдавалось в истерзанных плечах острой болью, и все же она сделала шаг, вернее, проволокла башмак по кирпичному настилу, точно каторжник в кандалах. Еще шаг. По голове поползли капли пота. Двести фунтов. Шлем и ворот – пятьдесят шесть, башмаки – тридцать пять, пояс – восемьдесят четыре фунта. А может, каждый бот тридцать пять, и тогда оба – семьдесят фунтов?

Еще шаг. Потом другой. Главное – волочить боты, а куда и зачем – не важно. Боль стерла подробности. Кто-то всунул какой-то предмет в ее трехпалые рукавицы и скомандовал:

– Ну-ка, развяжи.

– На ходу?! – вырвалось у нее.

Перед окошком шлема возник Грир.

– Можешь остановиться, – негромко сказал он.