Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

В самом деле, в 1789 г. после семидесятичетырехлетнего замалчивания еще раз вышли «Мемуары» королевы, в то время как вследствие успеха нескольких театральных постановок, в том числе «Карла IX, или Варфоломеевской ночи» Мари-Жозефа Шенье, вовсю разгорелся спор об ответственности представителей династии Валуа за августовскую резню 1572 г.[757] Длинное вступление, сделанное к этому произведению [к «Мемуарам»], показывает, насколько изменилось состояние умов накануне Революции, насколько более неприглядным стал образ королевы, как, впрочем, и образ ее века. «Красивая, любезная, умная и чувствительная — Маргарите понадобилось бы то, чем она не обладала (добродетель ангела), чтобы противостоять пагубным влияниям окружающих и притягательности соблазна. Едва выйдя на светскую сцену, она до срока угодила в ловушки, которые сладострастие расставляло на каждом шагу. Уже желая нравиться, сама не зная почему, она была кокеткой и об этом не догадывалась». На страницах, описывающих ее молодость, доминирует образ легкомысленной и ветреной женщины, который, несмотря на постоянные ссылки на «Сатирический развод», остается довольно привлекательным — молодой женщине похождения прощаются. Зато образ постаревшей женщины, которая по-прежнему развратна, автор брезгливо отвергает: в Карла «Маргарита бесстыдно предалась своим склонностям и распутству, более не набрасывая на них покров тайны». Положительные свидетельства о королеве отметаются с порога, тогда как слова ее хулителей чеканятся в металле. «Брантом и панегиристы Маргариты лезли из кожи вон, чтобы приукрасить историю ее пребывания в этой местности, тогда как Матьё, д'Обинье и Дюплеи написали отталкивающую картину»[758].

Конечно, память о королеве извращали не впервые, но чтобы на историческое суждение так влияли эмоции и чтобы логическое рассуждение так откровенно подменялось вымыслом — такое, несомненно, было впервые: «В то время как она долгими глотками вкушала эти чувственные наслаждения, до которых была столь жадна, король Наваррский, ее супруг, сокрушал монстра Лиги». Впрочем, и факты здесь выдуманы: воспоминания она писала «в замке Карла в Оверни», а если на нее клеветали, то затем, чтобы верней оттеснить ее «от трона, на который у нее было столько прав». В то время как политическая роль обойдена молчанием, упор сделан всецело на долгах и на любовниках: «монархиня, неисправимая в плане нравственности». Конечно, ее «Мемуары» «делают честь ее уму», но «от этого пола нельзя требовать, чтобы, взяв в руку резец Истории, он высекал буквы с мужской горделивостью какого-нибудь Тацита»[759].

Через два года, то есть в разгар Революции, Луи-Мари Прюдом опубликовал произведение, очень наглядно показывавшее, какую ненависть революционеры теперь испытывали к женщинам Старого порядка вообще и к той, которая олицетворяла тогда всех этих женщин, «австриячке», в частности. «Преступления французских королев с самого начала монархии и до Марии-Антуанетты» — книга злобная, поверхностная, проникнутая примитивным антифеминизмом, который откровенно дает о себе знать уже в предисловии: «Женщина, становясь королевой, меняет пол, начинает верить, что ей все дозволено». Королевы «совершили почти все беззакония в политике, а ответственность перед судом истории несут их мужья». Таким образом, эта книга прослеживает историю женщин французской монархии со времен салических франков. Это перечень прелюбодеяний, детоубийств, убийств, совращений, распутств, фанатических поступков, побоищ и разнообразных ужасов, какие совершили женщины, сменявшие друг друга на троне, от супруги Хильдерика до супруги Людовика XVI. Однако разнообразие — не синоним сложности, поскольку «царствования всех наших королев в основных чертах похожи одно на другое: будь они регентшами или женами королей, эти женщины неизменно окружают себя чарами тлетворных наслаждений». Что касается королев, которые преступницами не были, «они не в счет». Так, Луиза де Водемон и Елизавета Австрийская, супруги Генриха III и Карла IX, «были ханжами, лишенными ума и характера». Кстати, вторая, «даром что австриячка», снискала некоторую милость у автора: ей хватило хорошего вкуса не одобрить Варфоломеевскую ночь[760].