Маргиналы и маргиналии

– При тебе не было круассанов? – удивляется Лена. – Ты уверен? Ты что-то путаешь. Ты вообще ничего не помнишь. Я такая голодная – мы весь день провели в музеях!

Лена начинает рассказывать об экскурсионных впечатлениях и перечислять увиденное, и тут он вовсе отключается, как в старые времена.

Катя сидит полуотвернувшись, молча, только время от времени перегибается через стол, стреляет у матери сигарету. На него она не смотрит. А он всякий раз, взглянув на дочь, смущается. Как человек, случайно заметивший в витрине, в зеркале, среди толпы свое собственное отражение в неожиданном ракурсе, увидевший что-то странно чужое и инстинктивно знакомое.

Катя не похожа на мать, это издали померещилось, из-за походки. Он понимает, что и тут помешал, напортил. Все в ней соединилось не так, нелепо, как в их нелепом недолгом браке. На лице уже намечаются его тяжелые носогубные складки. В носу у нее серьга, серебряный шарик. Как памятник прыщу. Какая нелепая девочка.

И – оскорбленное выражение девушки, у которой мать красавица, а ей самой недодали, недосчитали. И фальшивая подростковая самоуверенность. Лучше бы и вправду самоуверенность. Никогда никому не мешала гордыня – это сильно преувеличенный смертный грех. Гордыня даже помогает терпеть других. Ненависть к себе ведет ко всем видам жестокости.

Лена ушла от него еще до рождения дочери, и он Катю, того оравшего в аэропорту ребенка, все эти годы почти не вспоминал. Сходство между ними поражает его, как божье наказание. Он вообще-то был всегда человек добросовестный, все ему порученное честно выполнял, даже бесконечные отчеты и анкеты у себя на работе, в колледже, заполнял каллиграфическим художническим почерком и сдавал вовремя. И вдруг оказалось, что всю жизнь, по крайней мере последние двадцать шесть лет, он не делал самого главного. Он считал, что не может нести ответственности за оставленное там, в мире ином, что он теперешний не имеет к себе прежнему никакого отношения, что он и есть пострадавшая сторона; он, помнивший все эти годы о своей романтической и трагической любви к прекрасной Елене.

В далеком огромном северном городе их молодости прекрасная Елена досталась ему в жены на очень короткий срок по какой-то шутке судьбы. Безусловно, когда-то она была для него реальной. Во всяком случае, боль он помнит, и боль была реальной. Долгие годы ее отсутствие было болезненно важно. Теперь, когда накопилось столько отсутствий, что все существование изрешечено потерями, странно думать, что именно с нее все потери и начались. Боль, которая всегда продолжалась, от которой в этом чужом городе он сможет – он надеется – окончательно избавиться.

И вот теперь – эта не очень уже юная, не очень привлекательная девушка. В молодости некрасивые вызывали у него раздражение, как будто они нарочно, назло сделали себя непривлекательными, подмешали дегтя к меду и испортили то, что ему было позарез нужно. Все женщины были обладательницами того, что ему было позарез нужно.

Мысль о том, что кто-то может смотреть на бедную Катю с тем же полувраждебным, полупрезрительным разочарованием, кажется ему теперь ужасной.

Катю он после отъезда видел один раз. Приезжала она, еще маленькой девочкой, со своим теперешним отчимом, мужем Ленки, искусствоведом Рудиком.

Искусствоведов Алексей не любил прежде всего потому, что они не понимают главного: искусство по большей части – физическая работа. С обольстительными запахами терпентина, клея, свежих красок, лаков. С разнообразием и богатством фактуры – на глаз, на ощупь. С детсадовским сладострастным восторгом от чистого листа бумаги, особенно если хорошей бумаги. Но даже и плохой бумаги. С погружением в часы изматывающего транса, с перетаскиванием тяжестей, с болью в мышцах. Они не знают, что не в результате, а в самом процессе – детская радость, которой даже и у полной бездари отнять нельзя. Они не имеют ни малейшего представления о том, как это делается, строится, составляется. Они верят, что их системы, течения и направления существуют не для классификации прошлого, не как аллеи на кладбище – а заранее, изначально. Что без них и зачать ничего нельзя в мусорных кладбищенских кустах, для собственного веселья и удовольствия, без особых надежд на успех своего безнадежного дела… Когда-то тост был в диссидентских компаниях: «За успех безнадежного дела!» Алексей всегда думал, что этот тост прежде всего к искусству относится.

И просто вкус у искусствоведов бывает удивительно плохой, поэтому они и отрицают вкус как категорию. Между тем вкус существует объективно: деревья, звери, погода даже – выдержаны в стиле и выстроены экономно и элегантно. За редкими исключениями вроде гиены или пальмы – но этих можно отнести к юмору, – мироздание сделано с большим вкусом и чувством гармонии и стиля. Уродство и даже некрасивость, даже нескладность – не поощряются. Как это ни грустно, как это ни печально…

– Главное, они провинциальны, вульгарны! – говорит Лена. – Лешка, ты не можешь себе представить, как бывает стыдно, когда тут наталкиваешься на наших!