Маргиналы и маргиналии

– Мы тоже, если я правильно помню, были достаточно провинциальны.

– Ты, может, и был, но никак не я! – обижается Лена. – Я-то чем была провинциальна?

И вправду – как может быть провинциальна настоящая, подлинная красавица? Она, как андерсеновский мальчик, всегда на своем месте.

– Ты не представляешь, как Рудик от этой вульгарности страдает. Художественный бизнес у нас, – ты ведь ничего не знаешь, – они же глотку перережут! Я говорю в переносном смысле, конечно. А ведь Рудик интеллигент…

По просьбе Ленки он водил тогда Рудика по городу, переводил, заказывал для него в ресторане – и ненавидел ситуацию до такой степени, что маленькой плаксивой девочки почти не заметил.

Рудик в прежние времена был теоретиком, а потом открыл огромную галерею, торгующую большими сувенирными картинами. Он был авторитетен во многих областях. Говорил весомо и глупо. Даже и не всегда глупо, просто ожидалось что-то другое, когда по челу его прокатывались волны мыслей, и висячие усы, заведенные по моде восьмидесятых, вдумчиво шевелились, и Сезам его рта разверзался. «Хорошо бы сейчас покушать», – изрекал он. Глупые люди очень похожи между собой. Не надо знать много экземпляров, достаточно одного-двух.

Алексей от этого и бежал – от каменных этих авторитетов. Есть своя логика и справедливость в том, что слово «авторитет» теперь стало чисто воровским термином.

Катю этот Рудик называл отвратительным словом «доча».

А как Катя называет Рудика? Его вот назвала Алексеем. Думала ли Катя о нем когда-нибудь, думает ли сейчас? Ему мерещится, что он был долгие годы предметом непочтительных, вполне возможно что и скабрезных, шуточек между дочкой и ее друзьями. Папаша – он почему-то уверен, что именно так она его называет, – папаша был одним из мамочкиных обожателей…

Дочка, с которой не сказал он еще ни одного слова, сидит уже почти спиной к ним.

Одета она неотличимо от здешних европейских ребят или его студентов. Она выросла в уже незнакомой ему стране и пережила за свою недолгую жизнь столько всяческих поворотов, и переворотов, и исторических эпох. Его рядом не было, он знает о происходившем там только из бесконечных разговоров. Иногда ему кажется, что он и немногочисленные его друзья – не живые люди, а коллекция навеки оглянувшихся соляных столбов. Нельзя же оглядываться, сколько раз об этом говорилось! Когда они собираются, ему всегда кажется: они стоят в кружок, соляные столбы на закате, Стоунхендж, друидская часовня воспоминаний… Занимаются бессмысленной критикой покинутого ими ада, от которого не могут глаз отвести. И именно те, кто энергичнее всех ругает оставленные ими Содом и Гоморру, именно они ругают с такой доскональностью и детальностью, с таким знанием дела и цепкостью воспоминаний, что остается только удивляться – как же у них хватает времени на теперешнюю-то жизнь? И не собираются ли они перелезть через колючую проволоку зоны и колотить в дверь камеры, чтоб обратно впустили? От этих разговоров у него всегда оставалось некое подобие умственной изжоги, и поэтому он продолжал, как всегда и везде, сидеть в комнате, резать свои ненужные гравюры… Вполне простительно быть законченным эгоистом, если живешь на необитаемом острове. Вот как ты на острове очутился – другой вопрос. Отчего произошло кораблекрушение?

Катя вдруг смеется громко и заливисто. Заливисто, звонко и задиристо, то есть совершенно неестественно, так, что он даже смотрит – для кого она так смеется? Да, рядом сдвигают столы, скрежещут подтаскиваемые по асфальту стулья, рассаживается галдящая стая ребят в красном. Голландцы? Немцы? Только они совсем молодые, намного моложе Кати.

Катя подъезжает на стуле поближе к ним. Потом встает и подходит. По ее походке видно, что она хипповее всех хиппарей, что она новейшей марки, последней модели, только что сошла с конвейера… Она стоит некоторое время рядом, прислушивается к разговору. Смеется. Заговаривает с ними.

Алексею ужасно хочется ее остановить. Дочь старше их всех. Она – совершеннолетняя, но, видимо, не хочет еще этого признавать. Что-то она этим ребятам начинает говорить – Алексей пытается расслышать через Ленкин голос, – Катя рассказывает им, как ее провели на закрытую элитную вечеринку у одного очень важного в ее стране, невероятно богатого человека, с которым она прекрасно знакома. А этот самый певец, который сейчас будет на стадионе выступать, он туда приехал по частному ангажементу и пел для их узкой компании званых и избранных, а она сидела совсем рядом с певцом, ну вот не дальше, чем от вас сижу…

Зачем это она? Алексей с ужасом понимает, что они смотрят на дочку подозрительно, как смотрят дети на пристающих к ним старших. И не верят ни одному слову. И слышат только ее акцент, славянский акцент, который им кажется особо комичным.