Маргиналы и маргиналии

– Серьезные убытки… – говорю я, – ну это просто «Мертвые души»… Не устаю удивляться актуальности великой поэмы.

– А вот ты догадайся, догадайся: за кого Раймонда на этих выборах голосовала?

– Да ну?

– Вот именно! Говорит: «Я домовладелец, и он домовладелец. Ну и что, если я черная, ну и что, если я женщина. Он нас, домовладельцев, в обиду не даст, и вообще он мне нравится как мужчина!» Она говорит, что в нем есть что-то от нашего Гришки…

– Лялечка, не расстраивайся. Не похож Гришка, не похож. Разве что рыжий. И плешивый. И толстый. И немножко глупый. Но совершенно непохож.

Ляля за последний год перессорилась со старыми друзьями, заподозрив их в недостаточной ненависти к нынешней администрации. Знакомых у нее стало меньше, и она мне чаще звонит.

Ну я что. Я этому только рад.

В ее доме кусты огромных тяжелых роз у входа, бассейн на заднем дворе, гараж на три машины, стереосистема на оба этажа, ковры, привезенные из Марокко, керамика из Мексики и Италии.

– Ради чего, ради чего все это? – вопрошает Ляля.

Эмигранты, особенно из технической интеллигенции, гордятся своим преуспеванием и самостоятельностью. Осуждают беженцев из жарких, бывших колониальных стран, с образованием в пределах церковно-приходской школы. Их принято считать носителями заразы ненавистного социализма. Считается, что все они живут на государственные пособия, льготы и квоты, все у них на дармовщинку, за счет налогоплательщиков.

При этом наши как-то никогда не задумываются о социалистическом происхождении своего собственного – совершенно бесплатного – профессионального образования. Это инженерное образование обернулось в западном мире путевкой в жизнь, да еще в какую прекрасную жизнь, во всяком случае, по части карьеры и материальных благ прекрасную.

Но Лялька моя, мятущаяся душа, следует исторической традиции русской интеллигенции: бороться против своих собственных интересов и всячески препятствовать своему выживанию. Всегда голосует соответственно. Или вот пригласила Раймонду. Это ей, видимо, напоминает хождение в народ.

Любить чужих, чуждых – похвально, конечно. Но нас к этому не приучали, запас любви экономили: дефицит. Такую дамбу, загородочку строили по очень маленькому периметру. Ляля борется со своим воспитанием. На уровне мыслей и высказываний она уже себя почти переборола, но на уровне эмоций перестроиться гораздо труднее. Всякий раз себя останавливать и вместо привычной своей, инстинктивной реакции подставлять насильно сконструированную, чисто умственную – тяжко.

Я пытался призывать Лялю к естественности. Но что для нас, эмигрантов, естественно? С чужими неуютно, как ни старайся. Лялька утверждает, что если человека узнать поближе, то увидишь, что он такой же, как и ты, с теми же заботами, с теми же интересами.

Лялька, она либерал. Готова принимать все различия между людьми, но только почему-то эти различия должны сводиться к полному сходству.

Сколько бы мы ни стремились к взаимной терпимости, но тут поглубже, в подсознание, уходят корни, в коллективное бессознательное. Вековой давности ужас перед покорением чужеродному, ужас перед миссионером, требующим уничтожить твое любимое идолище поганое. Ужас перед инквизитором, запихивающим тебе в глотку трефную поросятину. За любезными улыбками политкорректности скрывается темный ужас, и все равно вдруг вырывается совершенно инстинктивное, не удержавшееся «фу!» – и лицо кривится от отвращения. Просто инстинкт, физиологическое отвращение, с которым наилучшие намерения не помогают справиться.

И это я не о цвете кожи говорю. Что делать такому человеку, как Лялька, для которого умный спор – приятнейшая форма общения, которому именно спор кажется подтверждением близости душ; что такому человеку делать среди людей, для которых спор – дурные манеры, неприличие и проявление агрессии? Ведь в споре необходимо думать, думать прямо сейчас, во время разговора, в выходной день; а думать во время разговора люди тут не любят. Это дурные манеры, умничанье, преднамеренное усложнение жизни, праздничного пищеварения. Как будто идут они на Ляльку с мушкетами, требуют отказа от всех обычаев племени. Окрестить хотят. Многовековой ужас.

Нет, это в моей бедной Лялечке не просто советский интеллигентный снобизм по поводу тех, кто книжки не читал.

Жалко Ляльку. Ей так хотелось стать тут своей, самой что ни на есть передовой и либеральной своей. Что это – желание подстроиться, как ее всегда учили? Или любопытство, интерес к новому? Это в Ляльке тоже есть, интерес к новому: когда мы приехали и в первый год еще жили вместе, у нас в гостях всегда можно было рассчитывать на что-нибудь экзотическое, хотя и не всегда съедобное или для съедения удобное. Она и сейчас подает китайскую еду собственного неумелого приготовления и вилки на стол не кладет, чтобы ели исключительно палочками. Но ее китайская лапша все равно отдает макаронами по-флотски. И эти ее насильственные палочки, и вера в моральное превосходство Демократической партии и в абсолютную добродетель всех этнических и сексуальных меньшинств отдают чем-то несгибаемо-комсомольским.