Маргиналы и маргиналии

Амальрик говорил о себе, что он производил на кремленологов и славистов впечатление, которое произвела бы на ихтиолога заговорившая рыба. Как все изменилось! Теперь, в связи с мультикультурализмом, феминизмом и прочим, все рыбы говорят сами за себя. Рыбы кричат наперебой, на их мнениях и построена теперь ихтиология. Не имея жабр, лучше и не соваться.

А об Амальрике хорошо бы не только научные исследования, но и романы сочинять. О нем можно сделать замечательное кино с приключениями: любовь, героизм, богемная жизнь, искусство, изгнание, внезапная трагическая смерть. Противостоял он не только тому, чему и все его сотоварищи противостояли, но и всяческой общности и групповой идее. Характер, говорят, у человека был тяжелый. А индивидуализм не поощрялся даже и в диссидентских кругах.

Люди предпочитают, чтобы даже инакомыслие было инаким по общепринятым стандартам.

Летом после окончания школы я осталась в городе одна, сдавала экзамены в институт. Сдала, поступила. В очень жаркий день, в августе, встретила в аэропортовском дворе Ангелину Николаевну, жену Галича, – она меня поздравила и позвала к ним отпраздновать. Они и до того меня опекали: давали Агату Кристи читать, от Галичей я получила первый в моей жизни заказ: портрет их собаки Чапы. В китайском стиле, потому что Чапа была пекинес. В тот день Галич, одетый исключительно в сатиновые семейные трусы, – шортов в Москве тогда еще не носили, – с гитарой на шее сочинял песню. По-моему, про товарища Парамонову. Я еще тогда не знала, что он песни сочиняет. Да и никто почти не знал.

Я была невероятно польщена и благодарна, потому что взрослые люди за меня радовались и хвалили меня. Я только по их похвалам поняла, что поступить во ВГИК – не фунт изюма. Они даже налили мне маленькую рюмку коньяку, первую в моей жизни.

Незадолго до поступления в институт я прочла «Один день Ивана Денисовича». Среди прочих идей усвоила оттуда идею сохранения энергии: солдат спит, срок идет. Именно так я и провела свои годы во ВГИКе. Институт я считала советским учреждением, профессоров – начальниками, то есть классовыми врагами. Это было большой ошибкой. Например, пантомиму преподавал нам Александр Румнев, а ассистентом у него был Евгений Харитонов, ставший основоположником новой русской гомосексуальной литературы. Впрочем, он не очень преподавал, почти всегда сидел где-то на заднем плане, был примерно одного возраста со студентами, если не моложе. Иногда выпивал с нами. Смутно было известно, что у него в жизни есть какое-то тайное несчастье – теперь понимаю, что под несчастьем подразумевался гомосексуализм, воспринимавшийся в те времена как неизлечимое венерическое заболевание. Но тогда я думала, что несчастьем было место его рождения – Сибирь.

Историю искусств преподавала Паола Волкова. Она была еще очень молодая, очень светская и на лекциях любила разговаривать обо всем на свете, часто не относившемся к истории искусства. Например, рассказывала, что учившийся тогда у нас Никита Михалков ушел из дому и полностью отказался от умонастроений своей семьи. Время доказало ошибочность этого утверждения.

То же недоверие перенесла я и на свою студию «Союзмультфильм», где начала работать еще на последнем курсе института. Работала я в объединении кукольных фильмов на Спасо-Песковском.

Кругом меня были совершенно необычайные люди. Но я все старалась отделиться, жить внутри себя, ни во что не включаться.

И вот сколько с тех пор произошло изменений, но до сих пор не знаю – а не была ли я в таком упрощенном детском понимании более права, чем теперь, со всеми оттенками и объяснениями? Столько в последнее время рассказов появилось о том, что деятели искусств были вынуждены, но в душе сопротивлялись… Честно говоря, тогда это незаметно было. Вот был человек, например, очень успешным преподавателем марксистско-ленинской эстетики или парторгом студии, а в глубине души сопротивлялся… Но незаметно, совсем это было незаметно.

Синенькие маленькие томики, размером с моего Пушкина. Многие из них пропали за долгие годы, но десятка два осталось. Раньше у них были разноцветные, пастельных тонов, суперобложки; такие бумажные обложки по-английски называются dust jacket, пыльники. Пыльники эти почти все потерялись.

Все это английская классика XVIII–XIX веков, издания Oxford Press. То, что считают классикой сами англичане, а не русские. Романы Джейн Остин, Лоренса Стерна, Тобиаса Смоллетта… Но и Конан Дойл, который считался у нас низким жанром, а в англоязычном мире давно уже стал классикой, и «Остров сокровищ». У русских существует своя собственная английская литература, сочиненная великолепными переводчиками; в ней Голсуорси – главный писатель.

Эти десятка два книжечек – все, что у меня осталось от моего первого сумасшедшего замужества. Вышла я замуж, как это принято в неразвитых цивилизациях, очень рано. Очень ненадолго и почти понарошку.