Маргиналы и маргиналии

Иронизировали об евразийстве, скажем, или о том же Прусте. А рядом со знаменитой теперь своим культурным и философским значением кухней, по странному безразличию советской архитектуры к мелочам и физиологическим потребностям, всегда находилась уборная. И гости делают вид, что не существует доходящих оттуда время от времени звуков. Нет, никто не притворяется, все искренне не замечают… Потому что только так и может быть, и это прекрасно, это и есть действительность, данная нам в ощущениях, а другой не надо и не дано: клеенка, кухня, пепельница. Клеенка немножко липкая, прилипающая к руке летней ночью; крошки впиваются в локоть, если облокотиться и говорить, говорить, говорить. Пепельница, из которой к концу вечера, к середине ночи уже и бычки будут вытаскивать, курить ничего не останется. И распустим теории, и начнем прясть сначала, и повторится все, как встарь: бормотание бачка, бульканье бутылки, бард, бред… Ибо длинна ночь, бесконечна пряжа, сложны проблемы евразийства, а человек-то слаб, слаб человек. Особенно дамы, особенно хмельная хозяйка, беременная то ли от хозяина дома, то ли от гостя, положившего ей руку на колено… А ведь и не разберешься в тесноте – чья рука. Чья была рука-то? – как спросил бы Рогожин.

Многое из того, что мы делали, не задумываясь, в стабильном буржуазном обществе было бы просто подсудно. Здесь люди инстинктивно стоят на стороне закона, здесь – по крайней мере, в принципе – закон призван защищать человека, в том числе и от государства. То, что у нас считалось законом, было кодификацией преступлений против человека, поэтому для нас нарушение законов было положительным действием, доказывающим нашу человеческую нормальность.

Этим и соблазнялись приезжие молодые стажеры, студенты лучших университетов, прошедшие через горнило экзаменов и конкурсов. В их западном мире, в цивилизациях, реальных и рациональных, именно в молодости конкуренция страшнее всего; она, конкуренция, всем правит, сладкие годы молодости стажеры на нее ухлопали…

И вот, попав в холод, скудость и темноту, которые они заранее так долго изучали, окруженные прототипами, – как же они быстро растворялись в среде! Как же они, усталые от многолетнего юношеского недосыпа, быстро распускались: однова живем, все там будем, всех денег не заработаешь, работа не волк… Ведь правда, правда же это! Ведь в глубине души даже самые успешные победители конкурсов, получатели грантов и лауреаты премий – ведь и они знают, что удача временна, иллюзорна… Может быть, они, умные, лучше всех и знают, потому что много прочли.

Заморские гости тоже были очень молоды, они интересовались своей собственной личной жизнью гораздо больше, чем своей ролью представителей свободного мира. А нам было не так уж и важно, кто они. Важно было – откуда они. Мы не понимали их страхов. Они боялись по какому-нибудь катастрофическому стечению обстоятельств застрять в этом черно-белом социалистическом мире. Они боялись и возвращения домой: там должна была закончиться эта сказка, в которой они были временными богачами, Гарун-аль-Рашидами, приносившими невиданные напитки и яства… В те времена хорошая еда относилась к антиквариату. По поводу редкостных продуктов питания приводились образованными людьми цитаты из классической литературы. Даже вкус был второстепенным: люди поглощали субстанцию, которая появилась чудом и вскоре исчезнет уже навеки.

– Садись, спасибо за бутылку. Ребята, начинаем по новой, Джереми виски принес! Ура.

Не помню точно, с какого времени я была уверена, что мне там не жить. Уж точно с шестьдесят восьмого года. Когда люди говорили о своих планах на будущее, я слушала сочувственно, но в глубине души удивлялась: «Какие могут быть планы на будущее? Здесь?»

Не берусь логически, исторически, морально и философски обосновывать такую точку зрения. Это была не точка зрения, а чувство.

Ведь планы на будущее предполагают надежды на успех. А у меня было ощущение, что успех в тех условиях всегда был компромиссом, часто – цепью мелких предательств. Привычка к успеху разъедала людей изнутри. Я знала, я выросла среди успешных людей.

Конечно, был и другой род успеха: успех моральной победы, достигавшийся ценой отказа от всех внешних, материальных, поверхностных успехов. Успех маргиналов: диссидентство, самиздат. Вокруг меня были такие люди, и я их любила и восхищалась ими. Считала их героями. Но я-то героем не была. Моя относительная порядочность была наивностью и чистоплюйством и во многом объяснялась тем, что я выросла в обеспеченной семье и с поисками еды, жилья и прочими ужасами дела почти не имела.

Мне совершенно не хотелось жить в обществе, где всегда есть место подвигу.

Все, кого я знала, часто и детально говорили об отъезде. Теперь почти совсем забыли самое главное: в те времена люди, решившиеся на эмиграцию, чаще всего покидали свое место жительства впервые, а до того и в туристическую поездку никогда не выезжали. Впервые – и навсегда.