Мария Каллас. Дневники. Письма

Явившись в мир, ты не была еще
Отмечена таинственным стигматом.
Такое чудо, столь бесценное, одна
из девушек – что городских, что деревенских, –
и быстро пролетели тридцать лет.
Ни Идальго, ни Серафин тебя не научили
тому, что значит девушка,
и вот в незнании твоем блаженном
поднялся бурный вихрь и указал
тебе твой первый торный путь, и в нем растаял.
Я знаю – тайной ангелов был этот голос,
а ангел твой-хранитель –
и белокур он, и розовощек,
с лицом девчонки из универмага,
услада и мечта мужчин, вся-вся и всюду,
свежа вся до молекулы последней,
глупа, и крепко сбита, и прекрасна все же:
а ты поешь, таким девчонкам подражая,
и голосом твоим поет их ангел,
а в нем, как черный зверь, до крови алчный,
до взрослой, зрелой крови, ибо знает, в чем твой долг, –
ведь ты умеешь все, кроме того, что бесполезно, –
ты дочерью реальности была,
практичны были помыслы твои,
поэзия значила жизнь, служение искусству;
но ты не знала – девушек таких
нельзя взнуздать, у них крутые бедра,
и плечи круглые, и розовые щечки,
и кудри черные, доставшись им от предков,
Земли не достигают – развеваясь
над нею, и густы как у медуз.
И пустяка хватает им простого,
чтоб обо всем забыть, стремглав исчезнуть,
рванувшись в вихрь неистовый, который
проносится над головой мужчин благоразумных.
Порыв незваный, чтобы испытать
доселе неизведанные чувства.
Явившись,
была ты не брюнеткой, мечтавшей стать блондинкой,
была ты девушкой из плоти,
изголодавшись по реальной жизни,
отринув как иллюзию созерцанье,
к чему тебя привело немного знанья,
ты слушала канареек,
внимательно и преданно следя за сменой фаз луны.
Но ведь реальная девушка – она отрекается
от всего того, что не есть социальное.
Когда оформляются и начинают проявляться чувства
они, асоциальные, толкают ее за крепостные стены
туда, где реки грязи, где разверзаются ямы оврагов,
ибо шаг – широк, размах – велик, а порыв – неукротим,
и знаешь ты сама, что оставшийся позади город
не прощает чувств, которые над ним возносят,
но я скажу тебе опять: те девушки – они
из несгибаемого материала,
и сострадать уменья нет у них – иль разве
в семье и в церкви
их цель обычна; и они скорее
почувствуют приход дождя иль зноя,
и в синий день под сухим небом
поливают цветы, и плевать им, что задрались нищенские платья,
они поют: такими дождь застанет
их, отошедших от той жизни, что есть плен неволи,
часы свободы определены –
то знойный синий полдень, задыхающийся под липами,
и знойная ночь, что все же к небу ближе,
и им неведомы иные устои жизни,
помимо тех фальшивых и укорененных,
что жизни цель практичностью назвали,
и этот правил свод в головках их живет,
и вот, чем переменчивей их плоть,
манящая скоромностию хрупкой,
и что таится между сжатых бедер,
и грешный пот, и мастерство причесок, –
чем переменчивей все, что бросает в вихрь,
тем непреложнее закон практичный,
велящий верить лишь в полезное на свете.
А их друзья – лишь ласточки лета
и домашняя скотина;
а с такими друзьями каждая чувствует себя королевой.
И самые глубокие корни их жизней –
это липы на бульварах,
пустые кафешки на углу, запах моря,
но ведь это и есть настоящая мимолетность.
Случись им исчезнуть – и следов не оставят;
но иногда их яростное желание оставляет скорбный след.
Это так; если только в один прекрасный день
они не решатся отдать себя канарейкам, и луне,
и только,
и забыть о законах созерцания,
и любить то, к чему мир безучастен;
Но, признаемся же, куда это может привести?