Мария Каллас. Дневники. Письма

Мать писала мне, что жалеет о том, что произвела меня на свет, прокляла меня в гнусных выражениях, и все лишь потому, что я отказалась дать ей побольше денег. Она дошла даже до того, что объявила меня клинической сумасшедшей вследствие небольшого несчастного случая, пережитого мною в детстве. Но и после этого я готова была заботиться ней и быть рядом, если бы только она перестала выступать в прессе, перестала шантажировать меня, а я говорю о том периоде жизни, когда мне пришлось телом и душой предаться моей работе и театральному полю битвы. И все-таки я согласилась повидаться с ней, когда некие друзья попытались в это вмешаться. Стоит мне снова вспомнить об этом, и действительно, положение не могло сложиться еще хуже. Но я была скорее оскорблена, нежели возмущена, и в то время моя осмеянная гордыня, или как уж там это назвать еще, взяла верх над здравым смыслом. Вследствие этого я на какое-то время, хотя и была ослаблена, все-таки нашла в себе достаточно сил, чтобы вообще забыть, что у меня была мать. Что ж, рано или поздно обнаруживаешь, что даже если лоно семьи – не самое совершенное изобретение человека, это все-таки лучше всего иного, что есть на свете. И на некоторое время после этого я обрела убежище рядом с супругом и в своем искусстве, но, когда мой брак уже начал рушиться, я наконец окончательно поняла, что осталась одна, как это всегда и было на самом деле, с тех пор как я вообще сама себя помню. Потом был Аристо и, как вы знаете, у меня появились еще и другие заботы, меня стали беспокоить проблемы с голосом.

Когда мой отец в 1965 году привез сестру послушать «Медею» в Эпидавр, вдруг показалось, что между нами все хорошо. Мать так и не подавала никаких признаков жизни, но требовать этого было бы уж слишком. И в отношениях с сестрой тоже не произошло никаких значительных сдвигов. Мы по-прежнему остались на исходных позициях. Кто знает – слишком ли хорошо я повела себя тогда или, наоборот, очень плохо. Всячески стараясь быть естественной и не проявлять ни малейшего снисходительного высокомерия, как мы и общались в детстве, я, должно быть, показалась немного грубой. На деле-то порвать с матерью значило и сестру больше не увидеть никогда в жизни. Встретиться после размолвки в Эпидавре – это была инициатива моего отца. И все еще говоришь, говоришь себе, что надо было обязательно попробовать. С тех пор много воды утекло, и сейчас не так уж и важно, что от меня отвернулись.

Через несколько лет после того, как моя мать написала книгу, мне неожиданно сообщили из службы общественной безопасности Нью-Йорка, что она достигла пенсионного возраста и требует государственную пенсию. При этом еще добавили, что предоставление моей несчастной матери финансовой помощи зависит исключительно от меня. Я немедленно попросила моего нью-йоркского крестного заняться этим делом и завершить его от моего имени, как – он сам знает. Мой крестный в присутствии социальных работников предложил матери 200 долларов в месяц при условии, что она больше никогда близко не подойдет к средствам массовой информации, чтобы громогласно настраивать их против меня; пособие могло быть еще и повышено, и через полгода она наконец согласилась на это условие. И хотя она пообещала твердо держать слово, но через несколько месяцев снова взялась за старые плутни, дав интервью итальянскому журналу «Дженте». Есть люди, которым никогда не суждено измениться.

Добавить о своей матери я могу разве что еще немного. Быть может, я могла бы предпринять еще что-нибудь, но в то время я полагала, что сделала все возможное. Поскольку это была моя мать, я, по-видимому, недооценила, до чего она может дойти и сколько ущерба нанести. А вот с сестрой вышла другая история. В прошлом она ни разу не выказала даже капельки поддержки, а должна была понимать, что я в такой поддержке отчаянно нуждалась. Но она, как всегда, была слишком озабочена собственной жизнью и своими проблемами. Да разве это и не мои проблемы тоже? Вместо этого сестра, кажется, целиком и полностью встала на сторону моей матери, которая, вне всяких сомнений, отравила ее душу. Когда трудности моего общения с матерью совсем зашли в тупик после выхода в свет ее неправдоподобной книги, бессовестно поносившей меня, (и вновь по той причине, что я не давала ей больше денег), сестра даже не попыталась сыграть роль беспристрастного посредника. При этом поначалу я с дорогой душой посылала матери много денег, едва только сама начала их зарабатывать, но она, по-видимому, не говорила об этом моей сестре; только продолжала бросать мне обвинения в скупости, называя бессердечной девчонкой, бросившей родную мать умирать с голоду, и так далее. Ту же тактику она применяла перед оккупацией и в Греции, когда убеждала нас, что мой отец никогда не присылал денег, и таким образом настраивая нас против него. Но в то же время я ничуть не сержусь на сестру.

Искусство