Марина из Алого Рога

Марина чувствовала, что у нея уходитъ почва подъ ногами, что она приходитъ къ заключеніямъ совершенно противоположнымъ тому, что она до сихъ поръ почитала реальною истиной, и съ ребяческимъ испугомъ говорила себ въ первое время, что она измняетъ своимъ убжденіямъ!… Но вслдъ затмъ стала она себя допрашивать: въ чемъ же именно расходятся сами друзья ея съ этою реальною истиной ея убжденій? И… и пришла въ недоумніе… Демократизмъ, любовь къ народу?… Да, дйствительно, они не почитаютъ себя демократами, никогда этимъ не хвалились предъ ней, — но можетъ-ли она по совсти сказать, что не любятъ они народа? О граф уже и говорить нечего: онъ весь, кажется, одна правда — правда и добро, — онъ на дл доказываетъ эту любовь свою именно къ народу; но самъ Александръ Ивановичъ, который такъ смшно сердится на все и бранится: сколько же разъ слышала она его горячія разсужденія о тяжести теперешнихъ налоговъ, о безобразномъ крестьянскомъ суд, гд, какъ сама она не разъ видала, — волостное правленіе вдь тутъ, почти рядомъ со дворцомъ, — гд кто поднесъ лишній штофъ, тотъ и правъ, — о круговой порук, при которой труженикъ долженъ платить за пьяницу и лнтяя… Не вчера-ли еще такъ забавно смялся онъ надъ мнимыми либералами, которые "подъ народомъ разумютъ одни лапти и онучи, а сапоги почитаютъ недостойными шагать съ ними рядомъ. Когда же они отдляли себя отъ народа? Могла-ли она замтить хотя разъ въ ихъ сужденіяхъ, чтобъ они желали чего-нибудь для себя, для своею сословія, помимо блага остальныхъ, всей страны?… Сословные предразсудки? Но въ чемъ же? Есть-ли у нихъ что-либо общее съ тупымъ міровоззрніемъ, напримръ, Іосифа Козьмича, который такъ надутъ своимъ родомъ, что почитаетъ себя какимъ-то идоломъ, которому подошвы цловать — такъ и то еще не каждаго онъ допуститъ?… Александръ Ивановичъ, вспомнила Марина съ улыбкой, на-дняхъ вышелъ въ самый жаръ гулять въ поле; у самаго Темнаго-Кута видитъ онъ: на полос баба лежитъ, кровью исходитъ, — мужики кругомъ стоятъ, охаютъ, длать что не знаютъ: за бороной, говорятъ, шла, да и грохнулась, — отъ солнца должно быть… "Такъ что-же вы стоите? засуетился онъ, — помочь надо, — воды скоре!…" А ключъ за версту будетъ, и отъ плуговъ да отъ боронъ своихъ никто отойти не хочетъ… Такъ онъ взялъ ее на руки и понесъ къ ключу. Мужиковъ совсть разобрала, побжали за нимъ: "пусти, батюшка, донесемъ!" А онъ имъ въ отвтъ, — а бабу все несетъ:- "вы, говоритъ, — шутъ этакой, — посты соблюдаете? Въ душеспасительностъ сырошки врите?" — "Какъ же, батюшка, не врить? говорятъ дураки, — вримъ!" — "А то, что ближнему помогать нужно, — объ этомъ не слыхали? Убирайтесь же къ чорту!" И принесъ больную къ вод, привелъ въ чувство и оттуда довелъ ее до дому, да за подлкаремъ сходилъ самъ же, и не оставилъ, пока совсмъ ея на ноги не поставили… Чмъ же, спрашивала себя Марина, они баре, блоручки? Тмъ разв, что родились они богатыми?… такъ неужто-жь, въ самомъ дл, у нихъ ихъ богатство отнимать!… А все же они аристократы! говорила она себ, но подъ обаяніемъ того, что она теперь понимала подъ этимъ словомъ, — она уже чувствовала всю себя. Это было что-то, чего она въ своей глуши не встрчала еще никогда, ни въ комъ, и о чемъ не могли ей дать понятія т русскія изданія, которыми зачитывались въ Глинскомъ узд,- что-то не значившееся въ знакомомъ ей современномъ словар, далеко не похожее на то, что извстно ей было до сихъ поръ подъ знаменитымъ словомъ развитость. Это было то, что Завалевскій по какому-то поводу назвалъ однажды при ней культурою, нчто широкое, свободное, съ высоты, какъ выражалась Марина… Ничего условнаго, навязаннаго извн не чувствовала она, — ничего съуженнаго въ приготовленную напередъ рамку, отзывающагося чахоточною работой насилованной мысли, вчера жеванною и непереваренною книгою… Какъ тотъ мальчикъ арабской сказки, побывавшій въ подземномъ чертог геніевъ и принесшій оттуда алмазные и рубиновые плоды, которыхъ цнности онъ не вдалъ, — друзья Марины, — представлялось ей иной разъ, — пришли изъ какого-то другаго, свтлйшаго міра, и, не давая имъ никакой цны, сыпали сокровищами, что принесли съ собою оттуда… Это нчто невдомое ей до сихъ поръ и неотразимо ее привлекавшее — какъ будто составляло часть ихъ самихъ, ихъ организма: это сказывалось въ ихъ пріемахъ, рчи, привычкахъ, вкусахъ, въ томъ, какъ подходили они къ предмету сужденія, въ безконечной разнообразности того, что они знали, что возбуждало въ нихъ любопытство и интересъ. А знали они все, казалось двушк, все привлекало вниманіе ихъ, отъ какихъ-нибудь ученыхъ изслдованій объ индійскихъ Ведахъ и до иллюстрацій Густава Доре къ средневковымъ сказкамъ… — А если, можетъ быть, это дилеттантизмъ одинъ! вдругъ вспомнила Марина (она что-то ужасно сильное прочла въ одномъ изъ своихъ журналовъ противъ дилеттантизма)… Но отчего же это пошлое тунеядство, какъ выражалось передовое изданіе, отъ чего же отзывалось оно для нея чмъ-то такимъ прекраснымъ, возвышеннымъ, благороднымъ? Отчего никогда еще такъ не чувствовала она себя разумнымъ существомъ какъ въ обществ этихъ дилеттантовъ?…