Марина из Алого Рога

Лса, — дубы, сосна, да липа Аларожскихъ лсовъ, — тянули ее къ себ съ дтства. Въ нихъ было что-то ей родное, знакомое… знакомое и родное до того, что ей казалось иногда, что въ ней самой живетъ и дышетъ эта могучая, таинственная и равнодушная жизнь лса, что она безчувственна къ людямъ, потому что никакое людское чувство не могло итти въ сравненіе съ тмъ, что ощущала она въ безмолвіи и глуши своихъ лсовъ… По цлымъ часамъ могла она просиживать одна на старомъ пн въ какомъ-то полусн, полубдніи, безъ мысли въ голов и съ безконечною толпой образовъ, въ смутныхъ очертаніяхъ пробгавшихъ предъ ея внутренними очами, по цлымъ часамъ любила прислушиваться въ дальнему стуку топора, да повторять про себя за прохожею пвуньей ея задушевную и унылую псню, — и въ теплыя лтнія ночи, набредя средь полянки на огонекъ стараго пастуха, слушать, слушать безъ конца его шамкающіе разсказы про гайдамаковъ, да вдьмъ, да про то время, когда "еще настоящіе паны жили въ ихъ сторон".

— И никого, ничего я до сихъ поръ, кром васъ, не любила, старые друзья! говорила теперь себ Марина, сидя у корня старой сосны и тоскливо поводя взоромъ кругомъ по красноватымъ стволамъ великановъ, звенвшихъ надъ нею своими длинными свжими иглами…

Любила! да знала-ли она до сихъ поръ, что значитъ любить!… и кого было ей любить… и за что? И тому-ли учили ее до сихъ поръ? Презирать, ненавидть, проклинать — въ ожиданіи новаго строя, когда водворится общее для всхъ людей счастіе — "животное счастіе", съ горькою улыбкой вспомнила она слова Пужбольскаго, — вотъ что проповдывали ей ея наставники, ея книги… Лишь они одни, старые друзья ея, никого не проклинали и не общали ничего, но все, что напускали люди злобы въ ея душу, смолкало подъ родною ихъ снью, подъ "вчный гулъ и сладкій шопотъ ихъ…"

И вотъ она узнала… она встртилась съ нимъ… это было воскресенье! Съ перваго дня, съ перваго слова — она поврила!.. Поврить — какимъ блаженнымъ ощущеніемъ исполнило ее всю тогда это чувство! Страстно, всею душой, всмъ существомъ своимъ поврить — вотъ оно, то негаданное счастіе, о которомъ съ дтства не слыхала она ни отъ кого, никогда, и къ которому безсознательно, какъ былинка къ свту, тянулась она въ истом душевной пустоты… Знать лишь одно, знать, что онъ — правда и добро, — и радостно… какъ та, какъ Марія Египетская… попрать ногами весь прежній, безсмысленный хламъ, и итти за нимъ, за его словомъ, "въ пустыню, въ Ливійскую степь!…" И ничего боле не нужно, ничего иного не требовала она отъ судьбы какъ врить, ему врить, какъ внимать его его тихому слову, какъ угадывать его по его глубокимъ и печальнымъ глазамъ!…

Но кто она, что она для него? — Леденящимъ, могильнымъ холодомъ обдавало Марину при этомъ помысл…- Случайная встрча, дикая двочка, возбуждающая въ немъ любопытство и жалость, и которую онъ завтра — удетъ и забудетъ… А онъ не знаетъ, не догадывается, что пробудилъ онъ въ ней человческую душу, и что не вправ кинуть ее теперь въ ровъ звриный, на жертву отчаянія!

Руки Марины въ изнеможеніи упали на ея колни.

А надъ нею подъ набжавшимъ втромъ шевелились сосновыя вершины, и непривычнымъ ропотомъ печали отзывался въ ея ушахъ знакомый ихъ лепетъ. Не убаюкать намъ, какъ прежде, твою тоску, казалось шептали они, — ту жажду, что томитъ тебя теперь, утолить мы безвластны…

Но вотъ среди шелеста втра до чуткаго уха доносятся другіе звуки: кто-то идетъ, близится, тяжело двигаясь, поламывая встрчные сучья, продираясь, слышно, сквозь жимолость и можжевеловые кусты… Мирно свернувшійся кренделемъ Каро мгновенно вскидываетъ вверхъ свою умную голову, глухо рычитъ — и вдругъ со всхъ ногъ кидается на встрчу идущему, оглашая лсъ встревоженнымъ лаемъ.

Слышится громко проклятіе, болзненный визгъ собаки, и новый, отчаянный лай.

— Каро, Каро!… Назадъ! Ісі!… И Марина безстрашно кинулась къ мсту борьбы.

Изъ оврага поднялась голова въ мховой шапк, съ воинственно приподнятымъ надъ нею толстымъ сукомъ… Марина узнала хромаго кузнеца. Онъ усердно выкарабкивался теперь изъ цпкаго кустарника, съ помощью котораго удалось ему подняться вверхъ по круч, защищаясь въ то же время отъ надрывавшагося на него пуделя…

— Назадъ, назадъ, Каро!' Не трогать его! кричала Марина, съ ужасомъ представляя себ, что разсвирпвшій кузнецъ убьетъ сейчасъ ея собаку своею дубиной.

Голосъ двушки поразилъ его: онъ обернулся, опустилъ сукъ, между тмъ какъ Каро, отбжавъ отъ него и перемняя нападеніе на защиту, храбро уставлялся, впереди госпожи своей, готовый по первому ея знаку схватить за горло дерзкаго нарушителя ея покоя…

— Пса жалете! съ злымъ укоромъ на лиц и не двигаясь съ мста, пробормоталъ кузнецъ:- а онъ меня, анаема, въ клочья порвалъ, такъ то якъ мн считать?…

И онъ приподнялъ дйствительно оторванную пуделемъ часть полы своего дыряваго кафтана.

— Я вамъ заплачу за убытокъ! поспшила молвить Марина.