Марина из Алого Рога

И вспоминала она, какъ долго еще потомъ мучилась она этою мыслью и допрашивала себя: права она или нтъ въ этомъ своемъ безчувствіи?… и какъ разршила она вопросъ тмъ, что развитое существо свободно отъ всякихъ условныхъ понятій, что смерть матери есть такое же обыкновенное явленіе, какъ всякое другое, и что нтъ причины не относиться къ нему трезво. Стоитъ только обратить вниманіе на прочіе организмы, разсуждала Марина подъ свжимъ впечатлніемъ поученій своихъ пансіонскихъ наставниковъ, — разв животныя, птицы убиваются и плачутъ, когда при нихъ заржутъ или подстрлятъ ихъ мать, отца, брата? Они и не знаютъ, кто ихъ мать и отецъ!…

Но, странное дло, въ то самое время, когда разсуждала она такъ правильно и естественно, она равнодушно видть не могла опечаленныя лица окружавшихъ ее, и уходила изъ дому на цлые дни, не зная, какъ совладать съ безтолково томившимъ ее недовольствомъ собою. "Назадъ надо, въ пансіонъ, что мн здсь длать?" говорила она себ порою, — и тутъ же внутренно сознавалась, что ждетъ ее тамъ та же тоска, что не оставила она тамъ ни одного существа, къ которому бы тянуло ее, съ которымъ сладко было бы свидться ей… Пусто и холодно, какъ въ заброшенномъ амбар, было въ этой молодой душ!…

Однажды, роясь въ старинномъ рабочемъ столик, въ числ другихъ вещей покойницы, переданномъ ей Іосифомъ Козьмичемъ, попался ей клочокъ разорваннаго письма, давнишняго письма, какъ можно было судить по желтизн бумаги и выцвтшимъ почти до неразбираемости слдамъ чернилъ на ней. Крупный почеркъ Іосифа Козьмича — письмо было писано имъ и очевидно къ Мар адевн,- помогъ Марин прочесть его кое-какъ.

Вотъ что содержалось на этомъ оторванномъ клочк:

"…и сама религія наставляетъ насъ отпущать вины другъ другу. И письмо твое говоритъ о семъ умилительно! Я отъ слезъ едва могъ оное дочитать, и нмю! Великое это слово, что ты ршилась написать: Марина моя дочь! Предъ благородствомъ души безсильно все! Я конечно съ этой минуты не ршусь упоминать боле даже по имени Двугорскаго (такъ называлось имніе Серебряныхъ-Телепневыхъ, въ которомъ взросла Мареа адевна,), ибо и посейчасъ отъ волненія души руки дрожатъ и слезы въ очахъ. Надюсь въ скорости покончить со сдачею ратниковъ и вернуться обнять тебя, какъ лучшаго друга. Все прошлое должны мы теперь предать забвенію, и пусть твоя (подчеркнуто было въ подлинник,) дочь будетъ отнын нашею дочерью, равно любимою, когда пріду обратно, то устрою и съ той стороны, чтобы…"

Марина прочла разъ, и два, и еще разъ, судорожно сжала бумагу въ похолодвшей рук — и спшно принялась перерывать ящикъ рабочаго стола, надясь найти въ немъ остальные клочки письма… Но тамъ, кром старыхъ счетовъ и аптечныхъ обертокъ отъ пластырей, которыми вчно облплена была покойная г-жа Самойленкова, ничего не отыскалось…

Но, и того, что прочла она, было довольно… Она не была дочерью Іосифа Козьмича, — это явствовало для нея изъ этихъ строкъ, писанныхъ имъ очевидно тотчасъ вслдъ за полученіемъ письма отъ покойной ея матери, въ которомъ та, какъ видно, извщала его о рожденіи этой своей дочери… И онъ простилъ, какъ прощала и она ему всю жизнь всякихъ Анютокъ и Матрешекъ, разсуждала Марина, простилъ за ея "великое", прямое слово!…

Марину вдругъ прошибло умиленіе. Мать, предъ трупомъ которой безчувственно стояла она недавно, которая вызывала въ ея памяти до сихъ поръ лишь какія-то смшныя представленія всякихъ сантиментальныхъ чудачествъ, — представилась ей вдругъ въ какомъ-то сіяніи… Эта слабая и больная женщина выростала въ ея воображеніи до величія "Катерины въ Гроз", ибо и она не затруднилась сказать мужу: да, я согршила предъ писаннымъ закономъ, потому что признаю другой, высшій законъ — естественное влеченіе!… Я любила и отдалась свободно тому, кого любила, и не унизила себя ложью и обманомъ, а стою предъ тобою, гордо поднявъ голову, и объявляю, что дочь моя — не твоя дочь!…