Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Может быть, на днях смогу выслать книги, какие он хотел. А Гиппиус мне не могли в Москве достать. Попроси Юрия и Нину почаще писать, тогда и буду откликаться сразу, и будет переписка, а не «оказии». Письма теперь хорошо ходят.

Господь с Вами, родные мои, милые.

Целую тебя и Костю, и Ниночку, и Юрия.

               В.М.

10 июля. Сергиев Посад — Екатеринбург

О. Бессарабова — В. Затеплинской

На днях была в Москве. (Разговоры до утра — я, он и Шурочка.)

Утром из Шуриной комнаты зашла к Саше — виден был свет из-под двери — Саша еще не спал. Около часа поговорили мы с ним про жизнь и житье, и вообще. Прозрачен он, почти как Александр Викторович, но не от «предстательства» перед Богом за Люцифера, а от кокаина, анаши и прочего. И сверхъестественно красив. Что с ним будет? Неужели устоит на ногах, выпрямится? (Декоративный орнамент, а не человек.)

Была на площадке крыши высокого дома на Остоженке, у Пречистенских ворот, недалеко от Храма Христа Спасителя. Вся Москва видна была, а за Москвой — далекие синие дали. А когда ночью Москва засветилась огнями, а небо звездами — слилась явь со снами. Хотелось полететь, хотя бы для этого и пришлось бы броситься вниз. Люди летали, летали когда-нибудь?

Ах, Валечка, крыльев у меня нет. Все хорошо, а крыльев нет. Пока не устроится судьба Ивана Васильевича. Пока не выберется Боря из Воронежской тины.

Радуюсь Марии Федоровне Мансуровой. Боже, как она прекрасна и как красива. Муж ее 12 лет добивался ее руки. Оба они совсем еще молодые. Муж ее — в мире монашествующих. И его очень люблю. Он очень хороший собеседник, добр, терпим. Отними от «Идиота» некоторое его смешное юродство, дай ему духовное и внешнее изящество и тонкий, глубокий ум (без украшения, но с необозримыми пространствами горного чистого воздуха). Не знаю, почему я вспомнила «Идиота», говоря о нем. Может быть, потому, что и Сергея Павловича можно любить также сильно, как того, только вместо жалости — радость и восхищение. Больше всего подходит слово восхищение — легко, кристально. У него прекрасные руки, я все о чем-то не главном говорю. Он необыкновенно одухотворенный, светлый и глубокий человек. Во всей жизни я не знаю человека, более его духовного, главного, настоящего. Он ближе всех людей на свете (из тех, кого я видела на своем веку) к тому, что можно представить себе лучшего в христианстве. Он из той породы, из которой сделаны праведники, мученики, может быть, даже «угодники Божий» или какие-нибудь «святители». (По правде сказать, я не очень ясно представляю себе что такое «святитель».) И, удивительно, в нем и вокруг него нет ничего сухого, мрачного и приподнято-изолированного, как у большинства религиозных набожных людей. Почти во всех бывает что-то отталкивающее от них. Не то стесняют, не то тяготят, не то просто надоедают чем-то, и хочется чистого воздуха. А от Сергея Павловича, от самого — легко дышать. Вот уж настоящий человек!

Таня мне говорила, что Мария Федоровна как-то больна по наследству, то есть она здорова, но ей опасно быть замужем — «если вышла бы она замуж, как все люди, она пропала бы, так у них в роду». (Но не знаю, в чем дело, потому что ее сестра, Варвара Федоровна замужем по-человечески, и у нее несколько детей и муж). В юности и ранней молодости они оба были «очень светские, много веселились, любили танцы, балы». Это меня удивило, так трудно представить себе это. У Сергея Павловича большая библиотека, которой нет цены, хотя «из библиотеки оставлен только один отдел». Что же в Сергее Павловиче главное? Высокая простота большого человека, глубокая доброта и какая-то удивительная внутренняя свобода, чистота, ясность, вера, и все это объединено чем-то общим — духовно.

Целые дни провожу на сенокосе и с сожалением ухожу с луга. Огромные поля крупной ромашки. Клевер. Лесные поляны земляники. Уже грибы. С Анной Дмитриевной Шаховской[566] хотим устроить шалаш на нашем огороде в поле.

Собираюсь пешком пойти в Зосимову Пустынь. Как преобразилась теперь наша с тобой дорога туда. Если бы я встретила Марию Федоровну в юности, я полюбила бы ее также, как тебя.

Я так остро чувствую сейчас пространство, что мне трудно говорить с тобой. Ташкент твой кажется мне уже где-то по ту сторону, не на краю света. Пространство мешает, не дает возможности завтра же пойти мне с тобой в Зосимову Пустынь, мешает обнять и поцеловать тебя сейчас, ваг сию минуту, крепко и наяву!

Время и Пространство! Вот обо что разбивается голова.

Валя, насколько невозможен твой приезд в Сергиево в это лето? Или хоть ранней (еще золотой бы) осенью? Есть ли хоть какая-нибудь надежда на это? Привет твоему дому. Люблю тебя крепко, высоко, глубоко, широко и еще не знаю как, Валечка ты моя родная.

14 июля

На тропинке горы встретила Михаила Владимировича, шел к нам за термометром. Взял у меня грибы, а я зашла в комнату Вавочки (в дом через домик от нашего, моего с Варварой Федоровной) — чтобы поздно вечером не будить ее трех парок — хозяек.

Чужой кот выпил молоко. Прогнала его и строго запретила являться.