Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Я зашла к Тане (Тат<ьяне> Дмитр<иевне> Епифановой), моей ростовской знакомой, очень ее люблю. У нее застала похудевшую, по все еще огромную Шуру Дзбановскую, только что вернувшуюся из Крыма в совершенно новом аспекте, чем я знала ее. Сейчас почтим молчанием прежние ее, очень разные полюсно противоположные «аспекты». Она оставила свой вульгарный демонстративный тон яростной коммунистки, утишилась, перестала говорить ругательства и какие-то жаргонные слова сквозь стиснутые зубы (о гниющих буржуях, падали, живых трупах). Теперь она просто красивая, крупная женщина, крепко взявшая в крепкие (маленькие и красивые) руки встретившийся ей кусок жизни. Ярко у нее было тяготение быть «comme il faut»[647], потом, после острого горя и трудных испытаний, разорения, крушения в личной своей семейной жизни (муж-гвардеец уехал за границу, не оглянувшись на нее), после смерти младшей сестры, она отняла у своей подруги мужа, приняла его «в свою личную жизнь как суррогат». Писала о нем Нусе Крашенинниковой: «В. — великолепный любовник, я стала совсем распутной». Потом испытала измену, неверность этого суррогата (он вернулся к своей жене) и некоторое время жила кроткой и скромной жизнью, «вроде монашенки» в Сергиевом Посаде, и не то училась, не то собиралась учиться в Педагогическом Институте там; потом она в Москве училась в Университете и одновременно работала в качестве экономки в большой семье (мне хорошо знакомой и очень дорогой); потом в острой жадности к жизни ополчилась на старый мир, старый режим, на недорезанных буржуев и эксплуататоров (сама она из семьи помещика); потом — «фешенебельная» веселящаяся курсистка в Петрограде. И стала искать «новые формы жизни», а может быть, и устроения — с ненасытной жаждой жизни, работы, деятельности, личного счастья и всего, что есть на свете, кроме бедности, разорения и «грошовых расчетов». Вот тогда-то она и «ударилась в коммунизм». И, к сожалению, я помню ее замечательную фразу, может быть, и в шутку сказанную, но она сумела сказать: «Хоть бы подвернулось встретить какого-нибудь жида или коммуниста порасторопнее. Надоело быть неодетой, неустроенной, в грошовых расчетах и заботах».

Теперь она ударилась в личную жизнь. Дама, изящно одетая. Спокойная. В этот раз у меня было чувство отдохновения от прежних слишком ярких впечатлений от ее громоздкой жизни и фигуры и от всех ее метаморфоз.

Потом пришла Женя Бирукова. Она стала очень хорошенькая. Высокая, стройная, фарфоровая, с большими яркими синими глазами, милой неловкостью движений и несоответствием своего хрупкого фарфорового лица и детских губ со своими дерзкими стихами. Она была очень хороша в васильковом синем платье в темно-синей Таниной комнате. Она издает сказку за сказкой (в стихах), учится в Университете, занята в каких-то заседаниях, обещала дать мне три тетради своих стихов.

Очень разные собрались мы в Таниной красивой комнате. Шура — крупная, несколько тонкая дама в черном, низко вырезанном платье, фарфоровая, васильковая, высокая и хрупкая Женя, тихая, жемчужная, кроткая Таня в парчовой душегрейке с опушкой из меха соболя, и я в мягкой шелковой кофточке такого яркого зеленого цвета, что озимая рожь показалась бы тусклой.

Все вместе было красиво, был какой-то верный, удачный тон во всех этих цветах и красках, объединивший — синее, зеленое, васильковое, черное, ковровую парчу и соболь, васильковые тяжелые шелковые портьеры и шторы на окнах, яркие красивые диванные подушки и волосы, цветов от темного золота к более светлому, ореховому — до тихого каштанового.

Досада. Не вышла моя картина. Получился винегрет в моих строчках. А тогда в комнате было хорошо. Еще и молодость всех четырех женщин, хотя мне уже 27 лет.

5 декабря

Вечером дети пели всякие песенки, а я по их просьбе танцевала под их песни, предварительно уверившись, что меня никто из взрослых не увидит. И изображала всех зверей, птиц, бабочек, мотыльков, и ветер, и кораблик по морю гуляет. Восторгу ребят не было границ, но никто из них не шумел громко, тихо сияли, тихо смеялись, тихо пели, бесшумно хлопали в ладошки. Под конец меня застала за последними па и поклонами медведя (вот, к счастью, была эта роль) — Юлия Николаевна. Я моментально включила в «представление» и ее, и она уже вместе со мной топала ножками, хлопала ручками и кивала головой и кружилась вот сюда и вот туда. А «за это» две мои палаты ребят лежали, «как куклы», и «только тихонечко» повизгивали и сияли, как тысячи солнц. Юлия Ник<олаевна> шепнула, радуясь за меня: «Но как же они вас слушаются, это замечательно!» К концу представления я совсем утишила их «совсем тихой сказкой».

От детей, едва успев переодеться, пошли мы все в Дом отдыха (в Старый Дом с колоннами) на общее собрание.