Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Сегодня день рождения Алекс<андра> Викт<оровича>. Принесла ему толстую тетрадь для стихов. «И полную охапку — целый сноп самых красивых душистых цветов. Это ничего, что на цветы не оказалось денег. Они все равно как будто есть, цветы здесь, в этой вазе, на фисгармонии».

Рассказала Шуре и Ал<ександру> Викт<оровичу>, что в Мастерской ВХУТЕМАСа видела много учеников его — художников с глиняными статуями. А посреди — двух натурщиц, одну почти коричневую, другую почти прозрачную, белую, как перламутр.

Приехала Софья Ал<ександровна> Зегебардт, сестра Фил<иппа> Александровичах Не состарится и в 100 лет, как и ее брат. В самый последний момент сборов, перед отъездом в Долгие Пруды Елизавета Михайловна дала мне выпить вина и чашку крепкого горячего чая, потому что я очень озябла после хождения по магазинам (после Госиздата). Покупала всякие учебные запасы для санатория. Шура успела еще положить в мой багаж розовую, еще горячую душистую ласковую булочку — хлебец. Елиз<авета> Мих<айловна> уложила ее так, чтобы она не помялась.

Шура выбежала проводить в холодный вестибюль и быстро сказала чудесные, горячие слова, каждое слово — радость за меня, обо мне. 30-го января по старому стилю годовщина их свадьбы.

— Не забудьте, хоть потом приезжайте!

В Долгих Прудах — с корабля на бал — прямо на собрание «высшего персонала санатория». В «текущих делах» оказалось столько нелепых глупостей, что стало остро стыдно за людей. Не хочу и говорить об этом. А живем один раз на свете. Охота же топтать жизнь грязными сапогами… Как-то физически плохо пахнет от этой моральной клоаки. Не хочу, не желаю даже становиться на чью-нибудь сторону в этих потоках из канав. Остро жаль и тех, и этих, всех сразу — удержалась от крика (буквально): «Да замолчите же и вы, и вы, нельзя же терять облик человеческий!»

10 декабря

Ни о чем не хочу думать, ни о чем не хочу знать — люблю со всем, что есть в памяти, и без памяти. Если бы сейчас хоть на 10 минут вернуться бы в Москву, или она очутилась у меня — мы были бы так рады, что ничего не успели бы и сказать друг другу. Да и не надо слов, ну их.

…Если Радуга, если Земля, Небо, Ветер, Солнце, Тень от Облака, Снег — Ты, как же бояться мне? И как все это может быть без Тебя?

16 декабря

Из Москвы теперь есть ранний утренний поезд. Ко вторнику мне достали билет в Большой театр на «Снегурочку»[653] и завтра я получу декабрьское жалование.

Я хотела бы собрать в горсть все, что полагается мне на всю жизнь, и подбросить вверх, в солнечный день, чтобы все это заблестело, как снег на солнце.

Снежный, мягкий лунный вечер в парке. Опять катались с горы на салазках. Как легко с милой Юлией Николаевной.

18 декабря

Москва. Ефимовы. Привела в порядок красную шкатулку с фотографиями. Нина Як<овлевна> удивилась, как все теперь легко найти — нашлись все «давно пропавшие фотографии», а они были тут же, но каждая из них была иголкой в стоге сена. А теперь все карточки разобраны и в конвертах разных форматов и цветов, с надписями. Надписи я сделала под диктовку Ив<ана> Сем<еновича> и Нины Як<овлевны>, — есть очень забавные. Они оба удивлялись, как я быстро и почти безошибочно разобрала весь этот хаос.

Из Тургеневской читальни извлекла Адриана, и с ним я пошла в Большой театр на «Снегурочку». Ив<ан> Сем<енович> и Нина Яковлевна тоже были там, но в другом месте. Мы разминулись.

В адресном столе отыскал мой (добровский) адрес в Москве инженер А.И. Дмитриев, друг брата Всеволода. Через меня он ищет Всеву. Очень хорошо говорил у Добровых о Всеволоде, о его одаренности, чистоте и доброкачественности. Может быть, будет возможность взять Всеву за границу — в Америку, в командировку. Письмо Дмитриева ко мне. Весь дом Добровых был рад за Всеву, за меня. Такие они люди. И ему обо мне наговорили с три добрых короба. И сам Дмитриев понравился всем в доме.

19 декабря. Москва

Несколько минут в Мастерской быка. Я и Таня Епиф<анова> в Большом театре на «Коньке-горбунке»[654]. И опять мы разминулись с Ефимовыми. Таня скоро увезет за границу, в Германию, лечить Леву В<ышневского>. Диагноз его болезни «Apatishe Verbludung» — Таня не верит и везет его в Германию.

20 декабря

Была у Тани Розановой в Рихтеровской больнице на ст<анции> Ховрино[655]. Она очень больна. Обрадовалась фруктам, мылу. Отвергла сладости. У Тани — спондилит, ревматизм, аппендицит, опущение матки. И надо всем — нервное расстройство, а может быть, и душевная болезнь. Завещание. Просит вызвать к ней Мих<аила> Владимировичах «Он по доброте, может быть, и приедет. А то надо мною тут смеются, что меня не навестил ни один мужчина, а все женщины».

От 4½ до 6½ в Мастерской. Только что кончились экзамены учеников Иоанна. Художники, эксперты, какое-то «начальство», прощаясь с ним на лестнице, говорили комплименты, пышные слова. Иоанн был заряжен сильным током успеха — по-детски был откровенно рад, как Ваня-именинник. Огорченный голос спросил его: «Вы остаетесь?»

«Да, ко мне пришла моя ученица».