Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

А Даня из канавы каким-то образом вылетает вверх, перевертывается в воздухе и опять погружается — садится в канаву. Торчат две руки, две ноги и голова. Все в полном молчании и оцепенении. Летим на помощь. Он уже стоит посреди аллеи и, расставив ноги и руки (пальцы веером), захлебывается, чихает, кашляет одновременно.

Сняли курточку, закутали в мягкий плащ и айда домой почти бегом. Дома вымыли раба Божия горячей водой, надели на него все сухое и чистое, и он сошел в гостиную горд, но скромен. Он было очень огорчился: «Кажется ножик в канаве позабыл», но ножик оказался в кармане штанишек.

В награду за его полет ему дали «утешающее» — малину с мол оком, конфеты и еще что-то. Когда мы провожали Леонида Николаевича и целовались с ним на прощание, дачники смотрели на него, как на гуляющую гору Магомета. Кто-то сказал: «Целуются». Мы не могли удержаться от смеха, когда Саша комментировал: «И на задних лапах ходит». Шурочка сердилась, что «смотрят, как дикари», а я заступилась — смотрят, потому что есть на что посмотреть, и если бы совсем не смотрели, было бы нехорошо. Ведь это живой Леонид Андреев, а не книжка! Леонид Николаевич засмеялся, потом серьезно, очень крепко без улыбки поцеловал всех провожающих. Он утеплился, посветлел и оттаял среди своих давних друзей — какой-то частью своего существа — где отражается его молодость, память о жене, глубокие корни жизни.

А почти весь он, и почти все время он беспросветно мрачен — без надежды и без будущего. Это очень страшно, так страшно, что и жалеть его не смеешь, только боишься за него, о нем. Он был рад побыть в семье Добровых, был растроган, отдышался как-то, но это передышка, а потом ему как будто суждено бежать без остановки до самой смерти.

И еще Филиппу Александровичу не нравится что-то в каких-то неясных слухах или сплетнях о газете, в которую «втягивают ловкачи» Леонида Николаевича. В чем там дело — я не знаю. Заметив, что разговор о газете остро тревожен, я ушла из комнаты и увела Даню.

1917

1 января. Москва — Воронеж

В.Г. Мирович — О. Бессарабовой

С Новым годом, Лисик родной мой — и да будет все, что будет! Все великое, все роковое все, что стоит называть жизнью совсем, все ведь не от нас. Наше дело только уметь не сломиться и претворить, преобразить приходящее извне в опыт расширяющейся любви к миру и Богу, т. е. к Богу, а потом к миру.

Так думаю я, а ты, милый Каинит, наверное, иначе думаешь. Но я верю, что ты придешь к тому же, что и я — и не через мои убеждения, а через жизнь, через муку ее, через боль свою и близких, через столкновение с Роковым в собственном сердце мировом.

Только любовь, только покорность (и не рабская, а в ощущении Бога, как Света и первоисточника своей души). И только отсюда — и «радость», и «помощь».

Я соскучилась о тебе, детка. С умиленностью душевною прочла о «съестных припасах», ну разве я неправа, говоря, что ты опекаешь меня? Я тебя в теории, а ты меня на практике. И все-таки не спеши приезжать. Я хочу, чтобы ты отдохнула до розовости, до блеска в глазах, до бесстрашия перед трамваями, до жажды всего трудного, что есть в Москве.

Как-то ты там встретила Новый год? Гадали? Я на этот раз какое-то неудачное гадание выдумала, поэтому заочно никому не гадала.

У Добровых под Новый год было хорошо, хоть и грустно мне было без семьи моей московской (не говоря уж о воронежской, о Воронеже я очень тоскую на праздниках). Но не хватало также и Михаила Владимировича (он должен был, чтобы не огорчать родителей, на Арбат из церкви идти). И Николая не хватало, и тебя, детка, не хватало очень. У Тани[200] моей (нарцисса) пили мы вино и что-то говорили и незаметно до трех часов праздновали. А потом была такая нежная белая прохлада снегов и маленькие тусклые звезды по небесным рекам между домами. Презирали они наши праздники и войны и все наше игрушечно малое, что завели люди на земле вместо великого, для чего завели их — образ и подобие Божье.

Из девочек моих видела раза три Машеньку[201] и раз Березовских[202] и Таню Галицкую. Это не были собрания, а так, отрывочки празднества чего-то, довольно неудачные. Нет, собираться люди должны только для некого соборного делания, иначе такая обидная пустота остается в душе.

Был у меня сегодня Федор Константинович. Он выставил на «Мир искусства» «Песнь Пана»[203], о ней были краткие отзывы, отметили его искания. Ты успеешь еще его увидеть, выставка будет весь январь открыта. На столе у меня цветочки, сгоревшие от удушающего отопления (хоть форточка теперь день и ночь открыта у меня). Бегония малиновая и альпийская фиалка. Елочка поблескивает, подарили ее Лиля[204] с Таней, и вчера мы с Михаилом Владимировичем приодели ее какими-то бусинками и дождем. Тебя ждет подарочек с елки — конвертики, разрисованные.

Спасибо, что заходишь к моей маме, почитай ей что-нибудь из того, что сама читаешь. Или из «Русских ведомостей»[205] статьи.

Обнимаю тебя, Лисок. Набирайся сил. Пишешь ли для нас что-нибудь? Будь здорова. Маме и всем привет.

1 января. Москва — Воронеж