Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

У них все очень уютно, изящно — такой хорошо устроенный кусочек Москвы в тихом переулке.

Хорошо слушающие лица были у Тани Лурье и у розовой Аллочки Тарасовой. А Лиля такая светская и элегантная девушка, что как-то не известно — слышала она что-нибудь или просто спокойно и красиво сидела. Но на улице оказалось, что она все прекрасно слышала и очень остроумно в лицах изобразила чуть-чуть-чуточку шаржируя, и получилось очень забавно.

Я как будто оступилась, расставаясь с Машенькой. Она мне была самой милой издевочек «Кружка Радости», а уж какие там есть хорошие девушки. Последнее с Машенькой собрание будет у нее — это будет «девичник». На этот раз мы ничего читать не будем, просто соберемся, побудем вместе «в честь Маши» и попрощаемся. Я как-то не осмеливаюсь осознать, что мне ее жалко, ведь все хорошо. Третьего февраля свадьба Маши, и в тот же день Мария Кристенсен уедет в Норвегию.

14 января 1917 года ночевала опять у Вавочки. У нее была Софочка Фрумкина — будущий член нашего Кружка. Ей всего 16 лет, но она уже самостоятельно путешествовала за границей и живет «как хочет» в противовес своей очень буржуазной семье. У нее почему-то «свое собственное» состояние. Ей очень трудно в своей семье, она думает, что в нашем Кружке есть живые люди. У нее вид изящной самостоятельной женщины. На еврейку она совсем не похожа — скорее на русскую миловидную купчиху, нос совсем уже русский, мило круглый, задорный. Она из тех некрасивых изящных женщин, которые всегда всем нравятся. В прическе, в одежде, в красивых руках, в манере держаться — сходство с портретом Марии Башкирцевой[229] (художницы, автора записок). Башкирцева красивее Софочки, и вся в большем масштабе. Интересно, что потом выйдет из этой маленькой будущей женщины? Сначала она была очень сдержана, даже почти чопорна. Ушла — как будто совсем другой человек — приручилась.

Шурочка Доброва по телефону позвонила мне к Бальмонт, чтобы после «Грузинского вечера»[230] я пришла ночевать к ней. За чаем у Бальмонт был Леша Смирнов (сын Веры Алексеевны Зайцевой)[231] и Бруни, с которым сегодня случился анекдот.

На улице старый генерал принял его за солдата и дал ему сверток донести до трамвая, дал гривенник на чай, взглянул: «Э-э— ты кем был до службы?». «Окончил (забыла какой, с пышным названием) корпус, был старшим библиотекарем Императорской Публичной библиотеки (в Петербурге). Бруни, рассказывая это, встал из-за стола по-военному и сказал это так, как требует этого его военная одежда — отчетливо. У него красивая голова, хороший лоб и весь какой-то блистательно стройный и элегантный, картинный молодой человек. Я потом спросила Ниночку:

«Бруни художник пушкинского времени — его семьи?». — «Да, кажется дед»[232].

После чая все вместе поехали на «Вечер Грузии» Бальмонта: Екатерина Алексеевна, Томас, Машенька и Анечка Полиевктова[233], я и Нина Бальмонт. Константин Дмитриевич приехал после. В петличке у него были свежие ландыши. Константин Дмитриевич читал отрывок своего перевода поэмы грузинского поэта Шота Руставели о витязе в барсовой шкуре и другие стихи. Для меня открылась новая страна с древней культурой — чудесная и сказочная. Весь вечер был как блестящий солнечный поток льющегося золота, как краски павлиньего хвоста, пение птиц, как сонмы летающих колибри. Если Руставели в русских стихах и обальмонтился — вероятно, это неизбежно — (если перевести на грузинский язык Пушкина, Бальмонта — грузины узнают фабулу стихов, а не музыку их, а может быть, и образы будут уже грузинские, а не пушкинские — русские), но хорошо, что Руставели, его чудные образы, краски, герои и красавицы дошли до нас в такой музыкальной форме. Очень интересно (красиво, — ох, умеет Бальмонт!) было о самом Руставели, его времени, о царице Тамаре. Вот страна, вот краски, вот солнце! Боже мой, как мало я знаю на свете!

На вечере было много грузин. Они были очень приветливы к Бальмонту. Во время перерыва Константин Дмитриевич подошел к нам в партер. Приняв меня за Нину (он близорук), он довольно больно (и очень даже) помотал меня за плечо. Я побоялась шевельнуться. Он положил свою руку на мою голову, я выпрямилась. «О-О, простите, я думал это Нина! У Вас электрические волосы — искрятся!»

Томас увез Машу после перерыва. Ей было почти дурно от инфлюэнцы, оттого, что она сегодня ударилась головой об лед. Когда ехали на вечер, Томас не пустил Машу на трамвай, куда мы все уже вошли, и они пошли пешком. Анечка вслух рассудительно сказала: «Какой же это жених, что не пускает Машу на трамвай?» Нина была тоже недовольна, а Екатерина Алексеевна (высокая, седая, еще очень красивая, вот уж верно: «Перелетная лань и византийская царица» — это о ней, — с видом догадавшейся девочки сказала совершенно серьезно: «Это они, чтобы вдвоем идти пешком». А у трамвая — ушки стали на макушке.