Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

— Пожалуйста, не думай пустяки и не горюй. Если бы я была маленькая, а я ведь 20 лет живу на свете. Все понимаю. Только не знаю, почему мне как-то не до того. До сих пор меня еще никто не целовал, как следует, да и ты, наверное, не как еле-дует, ишь какой вояка, точно на войне разбушевался. Знаешь? Все эти мальчики и художники, и политики — все они просто товарищи братьев. Разве могли они сравниться с моими великими возлюбленными: Леонардо да Винчи, Себастьяном ван Сторком и другими. Их у меня набралось уже ожерелье, на такой золотой нитке, очень хорошее ожерелье. И не думай, что я так уж горжусь этим ожерельем, я, наверное, знаю, что ничего нет хорошего, что в 20 лет я, по правде сказать — дурак дураком.

Он сказал, что во мне еще не проснулась женщина. Но мне скучно стало об этом.

— Я уже об этом слышала. — От кого?

— От Володи Ярового[247], но я и слушать не стала, мало ли что ему взбредет в голову, лучше бы учился получше и не мучил бы свою мать своими выходками.

Потом весь вечер прошел очень дружно. И Коля был настоящий, очень нежный, веселый и хороший. Совсем развеялись всякие его воинственные наклонности. Он было нахохлился, когда я ему сказала, что это все противное юнкерство, потом очень рассмеялся и говорил, что совсем ничего общего нет.

Да, да. Так, так. И все-таки он успел сказать мне (хотя я и закрывала ему рот ладонью), что он тоже дурак дураком и что если он когда-нибудь женится, то только на мне. И ни на ком другом, «ни за что на свете».

— Да, мне будет 100 лет, когда ты соберешься, и я буду уже Наиной на пенечке[248].

Он крепко схватил обе мои руки в одну и очень больно сжал. Потом оттолкнул и сказал:

— Ну, пора спать — спокойной ночи. Все-таки прости меня, Лисенок.

24 февраля

Весь терем мой пропитался, пронизался солнцем.

Заметила, в этом году, что хорошие концерты, интересные постановки театров (особенно генеральные репетиции), интересные лекции, вернисажи выставок — посещаются одним сравнительно небольшим, определенным кругом людей. Очень многие лица мне как бы знакомы, хотя я и не знакома лично с ними, но я их часто вижу и многих запомнила и узнаю.

На улицах я их не вижу. А на хорошо выбранных вечерах все они одни и те же (главный костяк толпы). Что за странность? Ведь Москва такая большая, людей как песка на дне морском. Сережа Предтеченский говорил, что я живу в оазисе Москвы и людей вижу, живущих в этом оазисе. Неужели так тонок слой людей, которым нужны «все эти прекрасные вещи», как говорит Сережа? Неужели нельзя как-нибудь устроить, чтобы в жизнь и быт народа (всей моей страны) впитались и вошли бы «все эти прекрасные вещи»? Интересно, как с этим обстоит за границей — в Европе и Америке? В Америке, вероятно, не очень было бы мне приятно, мне кажется, что там больше развлекательно, чем интересно. Но и там, вероятно, есть оазисы.

26 февраля

О. Бессарабова — Б. Бессарабову

Борюшка, даже и при «строгом и ясном стиле» твоих будущих писем — пиши мне обо всем, что для тебя интересно и обо всем, что тебе придет в голову. Я признаю эвритмию[249] (науку о жесте), о которой так интересно говорит Андрей Белый, но люблю и слово. Многоточия и междометия в письмах можно отставить.

Краски, мрамор, карандаш — жизнь? Да что ты! Это одна из радуг жизни. Претворимая в жемчужину, которая дороже богатств. Искусство — Борюшка, ты можешь создать жемчужину, может быть — ожерелье из жемчужин, если ты сам и жизнь позволит тебе работать… В тебе есть, несомненно, художник.

Я была в «Мире искусств» и в «Московском салоне». Я подробно писала тебе об этом. Получил ли ты мой отчет об этих двух выставках?

Теперь я собрала в часы и продала свое развеянное время от 11 ч. утра до 5 ч. вечера за 135 рублей и обед. И какой-то там паек, то есть возможность (право) покупать в особенном магазине продукты, которые вообще трудно достать. Сама я, конечно, не буду с этим возиться, а Добровы рады и будут там покупать. Я очень рада, что это им понадобится и пригодится. Это еще как-то там не устроено, но «скоро будет». На лекции свои на курсах буду ходить три раза в неделю. Заниматься, учиться буду вечерами и ранним утром (от 6 ч. все вечера в моем распоряжении). Служить в Архиве Всероссийского Земского Союза начала 15-го февраля. На трамвае 15 минут, пешком — 40 минут, смотря по погоде. Служба недалеко — возле Лубянки, на Мясницкой. А я живу возле Страстного монастыря, в теремке у Надежды Сергеевны — по-прежнему. И работа, и деньги, и пайковая книжка («Как ключ к Сезаму» — сказала Елизавета Михайловна Доброва) — все это нечаянно устроилось через близких друзей Вавочки. Наталье Дмитриевне Шаховской кто-то позвонил, не знаю, откуда, она — мне и Вавочке, я куда-то, и разговор на Арбате на очень высоком этаже в кабинете с кожаными жуткими креслами и книжными полками со всех сторон до потолка, с человеком, у которого чудесный лоб и глаза. Вот все и устроилось. Мы говорили не больше пяти минут.

На Рождество вместо удивительной Жар-птицы, которую ты ждал, оказался просто усталый Лис?