Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Три дня тому назад была последняя пригоршня зимы, ведьмы злой. Буря, метель. Сломлено множество огромных деревьев. Вот сейчас сижу на березе — буреломе. Была она высокая до неба, старая, нарядная, полная жизни. А теперь — длинная-длинная, и скоро умрет.

Сейчас пойдем в парк, побудем там часа три, на паровичке, в Москву, домой.

Через парк ехали вчера вечером, большие пруды, широкие прямые аллеи. Здесь и там остатки грота, ваз, лестниц. Петровско-Разумовская Академия, целое царство.

Дворец, здание полукругом, аллеи от лестниц под окнами. Недалеко Головин монастырь, сам по себе не интересный. Выбрали его для прогулки потому, что ближе других загородов, и ночевать в нем и опрятно и недорого.

Архивариус Лоллий (какое андерсеновское и гофмановское звание, да и имя его тоже) ездил в Петербург на кадетский съезд, что-то там соображать и обсуждать, и решать о чем-то аграрном. Ездил и Дмитрий Иванович Шаховской[294], отец Натальи Дмитриевны. Их поезд почему-то остановился в дороге, недалеко от железнодорожного моста. Мост над рекой. У реки леса, небо лесное, месяц. И соловьи, целые потоки соловьев.

«Мы были поражены и изумлены, что все это еще есть… Как ушли мы все от всего этого, О, Господи».

23 мая. Москва — Воронеж

О. Бессарабова — А.Л. Соловкиной

Мамочка, чудесный денек сегодня. Голубое, белое, золотое все. И я в белом батистовом платье с розовыми крупными горохами, они очень бледно-розовые и величиной с медный пятак. Платье с очень широкими двумя оборками на юбке и с очень большим красивым белым воротником, завязанным на груди, как косынка. Платье прекрасно сшитое, похоже на старинное, и очень красивое на мне.

Два дня Троицы прошли головокружительно. Шура и Саша Добровы, Володя Митрофанов[295], Полина Дунаевская (очень красивая женщина, подруга Шуры) и ее сестра, хорошенькая и очень яркая Роза Волга, ходили на уличные митинги, в цирк на митинг врачей, беженцев из плена. Были два раза в толпе, где собирали драгоценности, и деньги на какой-то заем в распоряжении Временного правительства. Сборщики хохотали, как сумасшедшие. Шура клянется, что это самые остроумные жулики. Филипп Александрович:

— Да, что-то очень уж по минински-пожарски.

Ходили, слушали, спрашивали, отвечали, возражали. Одного прогнали за то, что большевик. И напрасно, у него хорошее лицо, но очень уж молод — видно, что гимназист. Я вдруг невероятно вскипела:

— Не смейте прогонять! Пусть идет сам!

Мальчик был еврей. Лица у толпы были злые. У двух — отвратительные и страшные. Шурочка поскорее увела меня. На бульварах и площадях множество летучих митингов, кружков, объяснятелей.

Обе ночи совсем под утро возвращались пешком по тихим краям Пречистенки, совсем сонные и безголосые. От усталости ноги вялые и от голода бока впалые, как у трех медведей в сказке. Устраивали маленькие ужины, вернее завтраки, так как было уже утро. Делились хриплыми впечатлениями с уже встающими Филиппом Александровичем и Елизаветой Михайловной и поскорее ложились спать в тихой комнате Шуры. Все портреты в Шуриной комнате глазам своим не верили, откуда это мы явились утром? А на портретах — Байроны, Шелли, Бодлеры, Гофманы, Андерсены, Вагнер, Бетховен, Лист, Паганини, старинная важная бабушка, Шура сама.

С Елизаветой Михайловной был у меня большой разговор о России, о Времени, о том, что есть, было, будет. Она верит, что народ и страна наша не погибнут. Но будет много катастроф, жертв и бед. Неисчислимо и неизмеримо.

Летом в доме останутся только Елизавета Михайловна и Филипп Александрович и две прислуги. Если бы я уже не взяла себе комнату на даче вместе с Ниной Залесской, я жила бы летом в комнате Шуры. На дачу перееду сегодня, в крохотную комнатку с новыми сосновыми стенами, пахнущими смолой. За комнату мы платим 100 рублей в месяц с двоих. Говорят все кругом, что в июле неизбежны кризисы и крахи — продовольственные, финансовые, транспортные, военные и всякие другие (какие же это еще бывают кризисы?).

Придумывали, шутя на работе, кто что взял бы с собою, если бы всем сразу пришлось бы вдруг идти из Москвы, куда глаза глядят, как беженцам из. Западного края. Лоллий Иванович — две французские книжки и словарь.

— Почему две?

— А я не дочитал еще первый том.

Я бумаги, конверты и карандаши, Шура надела бы спортивные шаровары и так далее.

На даче напишу письмо, а это просто так. Крепко целую мальчиков. Господь с тобой, родная моя мамочка.

               Оля.

27 мая