Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Итог вечера: Да, все самое важное, самое главное — в Молчании: и творческие процессы, и зарождения идеи, и все дела, и все явления жизни.

А помните, как замечательно заканчивается драма Пушкина «Борис Годунов» — когда на площади объявляют народу о смерти Годуновых и о воцарении Дмитрия?

«Народ безмолвствует».

1 мая. Москва — Воронеж

О. Бессарабова — Б. Бессарабову

Вчера была в цирке на симфоническом концерте «для народа» с участием Рахманинова и ряда самых крупных звезд артистической и поэтической Москвы. Весь цирк был заполнен буржуазнейшей публикой. С «Поэмы экстаза» Скрябина галерка понемногу, тихо, но довольно быстро ушла. В общем, затея «народного концерта», то есть «концерта для народа», не удалась. «Поэма экстаза» мне показалась трудной, в ней или совсем нет солнца, или слишком его много, то есть для земли она много-планетна. После этой поэмы чувствовала себя совсем разбитой. А обычно музыка окрыляет.

Дома у Добровых с Филиппом Александровичем в Шурину комнату бурно ворвалась другая «поэма экстаза» — политика. Но эту штукуя и совсем не люблю. Поволновались, покричали, устали еще больше. Шурочка, «чтобы очистить комнату от политики», ухватилась было за стихи, но случайно наткнулась опять на какие-то экстатические — у Андрея Белого и у Брюсова еще больше.

Рассмеялись. Решили, что на сегодня довольно экстазов. И рано легли спать.

Дом Добровых кажется мне прекрасным, волшебным резонатором, в котором не только отзываются, но и живут:

Музыка — самая хорошая (Бетховен, Глюк, Бах, Моцарт, Лист, Берлиоз, Шопен, Григ, Вагнер). Русские и иностранные, разные, но все хорошо выбранные вкусы играющих и слушающих.

Стихи на всех языках, всех веков и народов, и конечно же лучшие, самые драгоценные, а плохим в этот дом и хода, и дороги, и углей нет. События. Мысли. Книги. Отзвуки на все, что бывает в мире, в жизни.

Жаль, что не умею, вряд ли сумею рассказать, как хотела бы и как было бы очень нужно, рассказать о добровском доме и о прекрасных его обитателях и хоть о некоторых его гостях.

Добровский дом — Москва! Сережа Предтеченский говорил: «Нет, не Москва, а оазис в Москве. Да и весь круг ваших знакомых».

4 мая. Москва — Воронеж

В.Г. Мирович — А.Я. Соловкиной

Родная моя, вернувшись из санатория, куда ездила на четыре дня навестить Таню Лурье, а кстати, и передохнуть от всего московского, я застала дома Вашу открыточку, а Лисик принес мне и Ваше большое письмо. Примите за них удвоенную благодарность. Я истосковалась без вестей за это время — Бог знает, что приходило в голову: Николая нашего нет в живых, матери тоже, а Вы не решаетесь об этом сразу сообщить и т. д. Вы спрашиваете, нужно ли прислать и что именно. В Москве самый тягостный из недостатков питания — это, конечно, отсутствие хлеба, муки пшеничной. Нет также ни гречневой крупы, ни пшена, ни масла. Часто нет молока. Часто ни за какие деньги нет мяса. Многие уже задумали переезд в места более или менее отдаленные (те, конечно, кто может по условиям денежным и служебным). Бегут на Урал, на Кавказ, в Самарканд, в Сибирь, в Японию даже. Я, как видите, уезжать пока не имею решимости, голод мне менее страшен, чем вагонная давка. Если достану плацкартный международный билет на этой, на той недели или еще на дальнейшей — сейчас же выеду. Если достану — в Воронеж. Не достану на Воронеж, буду доставать на Киев. Мои переводческие дела уже определились, месяца на три я могу уехать из Москвы. Город же начал меня удручать немилосердно — и грохот его, и телефоны, и пыль, и суета, и голодовка, и разговоры, и паника.

Жаль мне будет очень расстаться с Лисом. За этот год окрепла наша древняя связь с ней, мне странно представить свой обиход без ее глаз, голоса, вопроса и без моего вмешательства во все, что с ней творится. Когда я приехала сегодня после пяти дней разлуки, Лис встретил меня радостными слезами, милый. И я ощущаю мою комнату, когда она здесь, не жильем старого холостяка, а какой-то маминой спальней, где мамой поочередно бывает то Лис, то я.

За последнее время Лис окреп духом, отстоялся от всего, что нанеслось бурей событий на всех нас, стал ровнее, старше, увереннее. По службе ей дали ответственные дела, и она этим гордится. Службу свою она любит, там хорошие люди большой интеллигентности и к ней хорошо и серьезно относятся.

Дорогая моя, по Вашему письму к Лисику, вижу, что колесница истории порядком придавила и Ваш дух. «Да не смущается сердце Ваше и да не устрашается»[289]. Все граждане переживают сейчас невроз — хорошо, если отупение, многие — почти отчаяние. О Вас не сомневаюсь, что Вы с Вашей живою душой, жизненною богатой натурой, до глубочайшей старости сумеете сохранить нужную для жизни стойкость и упругость. И после упадка Вас всегда будет ожидать подъем до последнего перевала — он же высшая точка подъема.