Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Обнимаю Вас крепко. Снесите при случае мой привет тому берегу. Мамочке скажите, что ей буду завтра — послезавтра писать. Все это время, вернее весь этот год, я пишу маме, вообще в Воронеж, не менее трех раз в неделю. Письма, по-видимому, пропадают. Меня больно встревожило то, что пишете о возврате денег, посланных матерью Насте. Завтра же наведу справки и немедленно напишу маме.

О Лисике можно не тревожиться за хлеб насущный. Союз последний начнет голодать. И своих голодающих сумеет эвакуировать в провинцию, в случае чего. Затем — Добровы на лето остаются в городе, так что она не будет без уюта и призора сердечного.

5 мая. Москва — Воронеж

О. Бессарабова — А.П. Соловкиной

Было сегодня последнее собрание «Кружка Радости» (до зимы следующего года — весной и на лето все разъедутся). Подводили итоги прошедшего года, наметили темы рефератов на лето. Намечена форма, колея жизни «Кружка» на будущий год, когда члены его съедутся в Москву со всех сторон. Но большая часть вечера ушла на анархизм, который мне вздумалось взять под свое покровительство. Не скромно? Авось обойдется, анархизму до меня никакого дела нет — не обидится! Анархиста чуть не растерзали, но подружились с ним больше, чем за весь год на все благоразумные темы.

За чаем и дорогой в тихих переулках и по Поварской расшалились, хотелось бегать. Мы и побегали по Поварской. Вавочка удивилась — как быстро и легко мы все умеем бегать. В переулочке встретили разносчика с белыми гипсовыми домиками с цветными окошечками из папиросной бумаги, со свечками внутри, очень нарядные, наивные и веселые домики. Их хорошо ставить под елку на Рождество, как было у нас с Вавочкой подделкой. Я, Вавочка, Нина Бальмонт, Аня Полиевктова и еще две девочки купили у старика домики, он был рад, доволен, сказал: «Ах вы, пташечки мои милые, налетели, вот и отпустили старика».

Вчера я видела Стааля[290], бывшего политического эмигранта, он теперь вернулся в Россию. Очень интересный человек, лобастый с коротким носом, рыжеватый, очень корректно одетый. Он жил в Лондоне, бывал подолгу и в Париже, и в Италии, и «по всем Европам, черт бы их взял, соскучился о России». Теперь он Прокурор Судебной Палаты — это важное и ответственное дело, кажется, самое главное в юридическом мире. Прокурорство его ему очень некстати, оно «прихлопнуло его здесь, как муху» и равносильно его разорению. «Погиб» он «во цвете лет и ума, как женщина, у которой закружилась головка от прекрасных глаз Керенского»[291]. «Каюсь, я был невменяем».

Все, что говорил Стааль, и даже не то, что говорит, а как говорит даже грубоватые выражения — сверкающе блестит от злости, ума и какого-то внутреннего фейерверка, таланта, умения сказать, он, вероятно, от природы актер, и его адвокатские выступления, вероятно, как симфонические концерты слушаются. Стааль жаловался, что он попался как мальчишка.

— На Керенского чуть не молятся истерички или народ, я еще и разобрать не успел, черт разберет все это в вашей России. Были случаи (сам видел!), когда Керенскому целовали руки дамы, мужчины, все, кто стоял близко.

— И ты? — вскипел было Филипп Александрович.

— Нет, до этого я еще не дошел. Но видел своими глазами. Он очень истощен и слаб. За его жизнь боятся. От душевных рукопожатий на фронте у него что-то вроде паралича руки, и остроумный доктор его сделал ему повязку, чтобы уберечь от рукопожатий. Голова, может быть, у него и не отвалится на ответы на приветствия.

В цирке Чинезелли[292] на первомайском митинге после его речи было такое полоумие:

— Черт бы всех побрал! В хорошем смысле, — быстро поклонившись в сторону дам, сказал Стааль, как бы извиняясь за резкость. — Да, надо было как-нибудь разрядить атмосферу.

— Граждане, споем «Марсельезу», — сказал Керенский и, увлекаясь, начал дирижировать левой рукой. Параличную благоразумно держал в повязке. После «Марсельезы» весь цирк был уже совсем невменяем, в полном исступлении. Керенский вошел в свою ложу и, как барышня, — в обморок! У него туберкулез, одной почки нет, в другой нефрит живет, как в огне — весь горит. И сам горит, и других зажигает. Надолго ли его хватит? От обморока Керенского поднялся страшный переполох, и когда его привели в сознание, Стааль сказал ему, что от одних ухаживаний можно уходиться на тот свет.

— А вы возьмите прокурорство, мне это очень нужно, — сказал Керенский томно.

— Тут я и погиб. Ахнуть не успел, а тот уже благодарит. Ахнуть не успел, а на него медведь насел. А теперь вот и огрызаюсь, как собака — рыжий пес!