Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Стааль много рассказывал за обедом о Франции, об Италии, об Англии. Об отношении к войне в этих странах. Во Франции в каждой семье война — личное дело. Один французский корпус — почище нашей «дикой дивизии». Корпус этот не оставляет раненых немцев и, когда кто-нибудь из него попадает к немцам, — стреляется сам. Корпус этот был сформирован в каком-то маленьком французском городке (там так принято). Городок этот потом заняли немцы и выбросили корпусу плакат: «Corps de coquille» (корпус рогоносцев). Можно себе представить, что было с французами. И во все продолжение войны, как только этот корпус принимал участие в сражениях, немцы всегда выбрасывали перед ним плакаты: «Корпус рогоносцев».

Керенский — изумительный оратор. Он так владеет толпой, и чем больше толпа, тем лучше. Один легкий жест руки, и мгновенная глубокая тишина. С первого же мгновения приковывает к себе внимание всех, он может говорить без голоса, шепотом, почти беззвучно и все всё слышат.

За обедом высокая красивая жена Стааля[293] (на серовском портрете она не похожа и груба, а наяву она царственна, стройна и красива спокойной пластической красотой головы, лица, шеи, всей фигурой) сказала двум своим детям, очень здоровым, румяным подросткам — дочери и сыну: «Спойте эту песенку английскую, и что-то буркнула по-английски». Оба они ели что-то, и, не положив ложек на стол, в ту же секунду, как две куклы, открыли яркие ротики (с великолепными зубами) и, ничуть не смущаясь, звонко, ладно и очень весело пропели песенку в три куплета, без улыбки, без смущения, как от мухи отмахнулись, а после песни враз преспокойно доели вкусное блюдо (сладкое что-то, я забыла). Это было очень забавно и мило. Ни мать, ни отец не улыбнулись, дети тоже. Девочка белокурая, темноглазая, очень хорошенькая, мальчик голубоглазый красавец. Какие-то совершенно картинные дети. Они с матерью успели осмотреть всю старинную Москву, Кремль и наперебой рассказывали, какие стили, века и зодчие отразились там и здесь.

У девочки в Лондоне в ее «комнате» остался рояль из розового дерева, сверхъестественная какая-то мебель и прочее, девочке едва 12–13 лет.

Вряд ли эта семья останется в России, мать, кажется, уже решила «поскорее увезти детей отсюда» и «вытащить отсюда мужа». Она молчалива, умна, приветлива.

Говорят в Москве с гордостью и любовью о черноморцах «Коалиционное министерство — последняя ставка». Нервы напряжены у людей запредельно. Все, кого я вижу, как с ободранной кожей. Трудно. Идут, приходят, уже пришли огромные, невообразимые по величине и глубине сдвиги в жизни страны. Масштабы — неизмеримы и невообразимы. «Мы просто и откровенно еще не понимаем, что мы, спящие, проснулись через тысячу лет уже в совсем другом мире» (Филипп Александрович). Как будут потом вспоминаться эти окрыленные надеждой фантастические дни? Когда все, что было, уже отошло, а все, что будет, еще не пришло? Каждый день — огонь, солнце, потом что идет за ними? Образовываются новые горы, затопляются материки, зацветают пустыни и пустеют города и страны, казавшиеся незыблемыми навеки. Теперь уже нет тех, кого винили и кого называли «они». Теперь и хорошее, и плохое — свое, народное. Как-то справится народ?

«Все еще только начинается».

15 мая

Головин Монастырь. Овальный пруд… Весну увидела первый раз за эти два года. Устала от воздуха и золотого неяркого солнца после часа в лесу. Тихонько дошла до кельи монастырской гостиницы и часа два без движения тихо лежала. Устала от воздуха. А сейчас и не верю, что есть усталость на свете. В такой-то денек? Не может быть! Как хорошо и глубоко отдохнула я за эти два часа!

Долго ходили с Вавочкой по лесу. Взяли у леса несколько веток с сережками и почками. Ветка с тяжелыми зелеными гроздьями сережек, как литая. Избыток силы, права на жизнь. А понравившись мне своей красотой, и избытком, и полнотой жизни, — умерла? Ведь я ее отломила от дерева. Вавочка сказала сейчас, когда я писала о ветке, неподалеку от нее, на бревне.

— Сорвать ветку с дерева не страшно, а цветы рвать не люблю. Дерево не гибнет без ветки, это все равно как человек дарит час общения.

— Как улыбку?

— Да.

В овальном пруду опрокинутое небо и деревья, береза живет там со всем солнцем на листочках. И мы, и все на своих планетах вверх ногами, головой в бездну, вниз. Если на землю смотреть со стороны, как на мячик, подброшенный вверх.

Корни деревьев — ноги наши, нижние слои гор — фундаменты домов, на земле, внизу прикреплены, держатся за землю, а вершинами, головами — нигде, в бездне голубой.

А-ах, хорошо как! И не испугалась.

Из первоцветов и совсем золотых пятилистных цветов сделала венок. Теперь поняла, что желтый, золотой цвет, свет — радость. Пишу сейчас, и сбоку, над глазами желтые, золотые, от солнца светящиеся, просвечивающиеся, прозрачные цветы, и оттого так все и хорошо на свете.