Марина Цветаева. Письма 1924-1927

«Поэтическая зрелость, опережающая жизненную». Борис, но на чем мне, в жизни, учиться? На кастрюлях? Но — кастрюлям же. И выучилась. Как и шитью, и многому, всему, в чем проходит мой день. А одиночество уже стихи, дерево — уже стихи. Просто: я, для упрощения задачи, обречена на сплошной жизненный черновик, — чтобы и не заглядыв<алась>! Все, что не отвратительно, — уже стихи. В стихи не входит только то, что меня от них отрывает: весь мой день, вся моя жизнь. Но, чтобы ответить тебе в упор: мне просто нет времени свои стихи осмысливать, я ведь никогда не думаю, п<отому> ч<то> все время думаю о другом. Стихи думают за меня и сразу. Беспредметность полета, — об этом ведь? Я из них узнаю, что́, о чем и как бы думала, если бы…

Прости, родной, за промедление с Письмом к Рильке [1415] и Поэмой Воздуха. Вечное либо — либо, с неисчисл<имостью> подразделений. (Либо: желанное для себя: письмо к тебе, переписка поэм, переписка очередной рукописи, письма другим, стихи, либо должное — перечислять не стоит, и каждое либо опять <вариант: в свою очередь> на несколько либо. Я бы не машинке (презираю), не стеногр<афии> — выучилась, а леворукописанию. (Письмо все еще топчется <оборвано>

Борис, можно про амазонку —

Тетиву — в куда упруже
Тетивы: грудь женоланью
Отведя — в <тоске?> слиянья [1416]

Впервые — Души начинают видеть. С. 368–370. Печ. по тексту первой публикации.

46-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало августа 1927 г.>

Борис, я прошла к тебе в комнату, в попытку ее, села с тобой рядом и вот рассказываю.

17-го были мои именины [1417]. Я получила: мундштук в футляре (Сувчинский), роговые очки, как у всех белокурых англичанок (его жена), розовое платье с цветами (приятель), розовую рубашку (приятельница), всё письменное (С<ережа>) и фартук (Аля). И еще розы. Борис, я в первый раз, взрослая, праздновала свои именины — и так эфф<ективно>. Теперь всегда буду. А нынче Мурино 2 ½ летие [1418], и ты скоро получишь его фотографию, с лицом, затуманенным не только расст<оянием>, но его же слезами: 40 минут рыдал и ревел в неистовом ужасе надвигающегося аппарата. В крупных случаях жизни (рождение Мура) я вдруг узнаю, что меня любят. Очевидно, чтобы отважиться меня любить — нужно видеть меня физически лежачей, т.е. физически ниже себя глядящей, или же под покров<ительством> (как нынче, имен<ном>) святого, т.е. тоже физически стать ниже обыкновенного. А я бы всю жизнь лежала, чтобы меня любили, но так как до сих пор не нашлось такого умника, кто бы это прослышал, а я — не скажу… / который этого не знает, а я — не говорю…

Борис, Geschichten des lieben Gotts (Истории доброго Бога, — хороший перевод?).

Борис, я сегодня стояла в кухне, что-то варила и думала тебе в ответ, и вдруг — ты же должен это знать! — вполоборота — радостно — ну как от внезапности <вариант: от наконец — того слова!> [крутым оборотом] — руки на плечи — воздуху. Я так думала о тебе, что положила тебе руки на плечи, не я, думающая, я — недумающая, которую больше всех люблю и которой <вариант: факту существования которой> думающая обязана всем. Борис, чистый вздор — дружба (или любовь / и такой же чистый вздор — любовь) между такими, как мы. Что меня застав<ляет> не положить тебе рук на плечи? Не только положу, не сниму-у. Борис, я никогда, ни одной секунды жизни не чувствовала своей принадлежности кому бы то ни было — очевидно, из-за всех чему бы то и короче <вариант: и их суммы>: всему — поэтому в «изм<ене>» ни секунды угрызения совести, только твердое решение: [съесть с пеплом]. «Измена тебе — измена мне», этого я ведь ни разу в жизни, как и ты, не сказала, не имела счастья — или низости — сказать. Жалость, щажение, бережение. И еще — по-удив<ительному> — страх безобразия, эпитета, штампа. Очень сильно — страх сглазу. Всего сильней: ревность к тайне.

Думаю о т<ебе>: т<о> сб<удется>, с кем буд<ешь>, была бы только с тем. Домой — в —. Только — на земле ли?..

Продолжение