Читаем Марина Цветаева. Письма 1924-1927 полностью

14-го авг<уста> 1927 г.


Дорогой Володя,

Я все еще не поблагодарила Вас за Мурину фотографию, очень хорошую. Если остальные будут такие же — чудно. (Особенно интересно, как выйдет большая головка.)

О чтении: у нас в ближайшие дни нельзя, п<отому> ч<то> негде: в моей комнате живет Сережин приятель, вот уже 10 дней тщетно ищущий работы, а у С<ережи> постоянно народ. Дети же спят. Будем ждать приятельского отъезда, тогда — милости просим.

Сердечный привет Вам и Вашим. О «мзде» [1438] не забыла.

МЦ.


<Приписка на полях:>

Напишите, сколько я Вам, пока, должна? На днях надеюсь получить немножко денег. Слоним не отвечает на 6-ое письмо [1439].


Впервые — НП. С. 238. СС-7. С. 86–87. Печ. по СС-7.

51-27. Б.Л. Пастернаку

<Середина августа 1927 г.>


У тебя, Борис, есть идеи и идеалы. В этом краю я не князь. / У меня есть мысли и уверенност<ь> <вариант: утверждения>. Короче говоря, у тебя — миросозерцание, у меня — мироощущение или — толкование, ряд молний, связанных только моей общей <ночью?>. Я беру слово природа и знаю, что оно — правда. — «А червь?» — Меня ничего не стоит разбить: не в словах (отыграюсь), не в сути (сращусь!), в чем-то другом, в чем любой сильней меня и в чем я не живу. Начав с утверждения люблю всё, прихожу к признанию, что не люблю (дела нет!) ничего, кроме природы: дерево со всеми последств<иями> и разветвл<ениями>. Ни истории, ни культуры, ни искусства, ничего не в голом виде, верней не могущего быть в голом виде. Во многом я тебе не собеседник, и тебе будет скучно и мне, ты найдешь <вариант: назовешь> меня глухой, а я тебя — ограниченным.


Продолжение

Там, где для тебя гор<ы> [1440] — история, для меня не существует и вопроса. Ряд вещей в моей жизни не значится. Например история. Какая история Жанны д'Арк? Но ведь это же — эпос. А, кажется есть! Для тебя — история, для меня — эпос. «Вскочить истории на плечи» (ты о Рильке) [1441], т<аким> о<бразом> перебороть, превысить ее. Вскочить эпосу на плечи на скажешь: ВОЙТИ в эпос — как в поле ржи. Объясни же мне: когда есть эпос, — зачем и чем может быть в твоей жизни история. Почему такая забота о ней? Какое тебе вечному дело до века, в к<отором> ты рожден (соврем<енности>). «Историзм», — что́ это значит?


Впервые — Души начинают видеть. С. 379–380. Печ. по тексту первой публикации.

52-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

<Вторая половина августа 1927 г.> [1442]


Дорогая Саломея.

Большая просьба: не могли ли бы Вы мне дать вперед половину иждивения или, если нельзя, франков двести. Я рассчитывала на деньги за статью, а там задержка [1443].

Мне очень совестно беспокоить Вас, особенно в неурочный срок.

Видела Д<митрия > П<етровича> <Святополк-Мирского>, который заверил, что Вы были в Лондоне и вернулись. — Когда увидимся? — Есть ряд забавных рассказов по линии Мирский — Бунин [1444].

Целую Вас.

МЦ.


Впервые — Русская газета. С. 12. Печ. по тексту первой публикации, сверенной с копией с оригинала.

53-27. <М.Л. Слониму>

<Август 1927 г.> [1445]


Пишу после странного сна, во сне, потому что еще плохо проснулась. (Второй ночи).

Забыла на базаре два яйца (так было утром), иду за ними, на базаре нет, церковь (хотя в углу еще фрукты и часть лотков не разобрана). Русская. Ждут службы. Пока я хожу между оставшимися лотками, церковь быстро наполняется и, не успела я еще выйти, какой-то старичок громко, по-русски, читает молитву. Большой каменный двор, как в Министерстве. Автомобиль. Боюсь. Подхожу к какому-то чужому молодому человеку: «Боюсь. Переведите меня». Берет меня за руку — у кисти, крепко — ведет. Я говорю: «Такой страшный случай». — Какой? С кем? — Напряженно думаю — не могу вспомнить имени. Наконец, неуверенно: с молодым князем Шаховским. Рассказываю (о Вас) — все, каждый жест, точно видела и: «после этого ушел в монахи» [1446]. И, поправляя: нет, до этого. Очевидно — не он. (Ходим взад вперед по́ двору, он все держит за руку, ведет). Наконец: — «Господа! Совсем не Шаховской — Слоним. — Кто это? — Мой бывший друг, Вы не устали слушать?»

…Подходит какой-то военный, типа времен Керенского. — «Вас хочет видеть А<лександр> Ф<едорович>». — Сейчас не могу. — Говорю дальше — начало — середину — конец — всю правду. О Вас <мне, о Вас> Вас. Чувствую, взволнован. Я: «Каждый раз, когда буду бывать здесь, вы меня будете переводить». (В <нрзб.> от рассказа о Вас, уже родные).

Подходит военный царского времени, молодой, наглый, румяное лицо с усиками, красивый, <нрзб.> — «Дальнейшее пребывание здесь Вам воспрещается». — Почему? — Вы мешаете другим молиться. — Да ведь это же церковный двор. — Все равно! — И сама церковь только что была базаром. — Повторяю, Вы уйдете. — Ваша фамилия? — Полковник Бунин [1447].

Здесь просыпаюсь.

Друг, ряд щемящих совпадений.

Перейти на страницу:

Все книги серии Цветаева, Марина. Письма

Похожие книги

Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов
Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов

Перед читателем полное собрание сочинений братьев-славянофилов Ивана и Петра Киреевских. Философское, историко-публицистическое, литературно-критическое и художественное наследие двух выдающихся деятелей русской культуры первой половины XIX века. И. В. Киреевский положил начало самобытной отечественной философии, основанной на живой православной вере и опыте восточно-христианской аскетики. П. В. Киреевский прославился как фольклорист и собиратель русских народных песен.Адресуется специалистам в области отечественной духовной культуры и самому широкому кругу читателей, интересующихся историей России.

Александр Сергеевич Пушкин , Алексей Степанович Хомяков , Василий Андреевич Жуковский , Владимир Иванович Даль , Дмитрий Иванович Писарев

Эпистолярная проза
Все думы — о вас. Письма семье из лагерей и тюрем, 1933-1937 гг.
Все думы — о вас. Письма семье из лагерей и тюрем, 1933-1937 гг.

П. А. Флоренского часто называют «русский Леонардо да Винчи». Трудно перечислить все отрасли деятельности, в развитие которых он внес свой вклад. Это математика, физика, философия, богословие, биология, геология, иконография, электроника, эстетика, археология, этнография, филология, агиография, музейное дело, не считая поэзии и прозы. Более того, Флоренский сделал многое, чтобы на основе постижения этих наук выработать всеобщее мировоззрение. В этой области он сделал такие открытия и получил такие результаты, важность которых была оценена только недавно (например, в кибернетике, семиотике, физике античастиц). Он сам писал, что его труды будут востребованы не ранее, чем через 50 лет.Письма-послания — один из древнейших жанров литературы. Из писем, найденных при раскопках древних государств, мы узнаем об ушедших цивилизациях и ее людях, послания апостолов составляют часть Священного писания. Письма к семье из лагерей 1933–1937 гг. можно рассматривать как последний этап творчества священника Павла Флоренского. В них он передает накопленное знание своим детям, а через них — всем людям, и главное направление их мысли — род, семья как носитель вечности, как главная единица человеческого общества. В этих посланиях средоточием всех переживаний становится семья, а точнее, триединство личности, семьи и рода. Личности оформленной, неповторимой, но в то же время тысячами нитей связанной со своим родом, а через него — с Вечностью, ибо «прошлое не прошло». В семье род обретает равновесие оформленных личностей, неслиянных и нераздельных, в семье происходит передача опыта рода от родителей к детям, дабы те «не выпали из пазов времени». Письма 1933–1937 гг. образуют цельное произведение, которое можно назвать генодицея — оправдание рода, семьи. Противостоять хаосу можно лишь утверждением личности, вбирающей в себя опыт своего рода, внимающей ему, и в этом важнейшее звено — получение опыта от родителей детьми.В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Павел Александрович Флоренский

Эпистолярная проза