Читаем Марина Цветаева. Письма 1933-1936 полностью

Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Борис! Ты был бы собой, если бы на своем Пленуме[1544] провозгласил двадц<атилетнее> <над строкой: юношеское> вещание, сорокалетнее безумие и бессрочное бессмертие Гёльдерлина (о котором Горький, кстати, запрашивал меня в письме, и когда я всё живописала[1545] — оказывается, недоразумение: ошибся немецким именем), итак провозгласил бы имя <вариант: неизвестное имя> Гёльдерлина, а не мазался бы, полемизируя с Безыменским[1546]. Литературная газета (где твоя речь) — о, Господи! «Мы в непогодь, в стужу шли на подъем (хотя бы — напролом!) Мы пляшем и дружим и песни поем — Ласкаем детишек, растим города…», впрочем это уже не Безыменский, а Беспощадный[1547], т. е. та же бездарь, только с другой начинкой, что здесь, на всепарижском смотре поэтов, то же, ибо то же чувствую: встать и уйти.

То, что у вас счит<ается> бесстрашием (очевидно, так надо понимать твою речь) — не у «нас» (у нас — нет), не у нас, в Париже, а у нас — в Лирике —

Ничего ты не понимаешь, Борис (о лиана, забывшая Африку!) — ты Орфей, пожираемый зверями: пожрут они тебя.

Тебя сейчас любят все, п<отому> ч<то> нет Маяковского и Есенина, ты чужое место замещаешь — надо же кого-нибудь любить! — но, любя, уже стараются <над строкой: ломают, обкарнывают по своему образу-подобию> («Откровенный разговор» кстати, без подписи[1548] — откровенностию заборов, где тоже всё сказано и даже нарисовано — только не подписано) по белому месту своего лица.

Тебя никакие массы любить не могут, так же как ты — никаких масс любить не можешь п<отому> ч<то> для тебя это либо: самум или урожай вообще стихийное бедствие или благодеяние — либо 160 миллионов одиноких голов: разновидностей — но душ, что тоже массы не дает.

И, по чести: чем масса — судья? (твоим стихам и тебе). На 40 учеников в классе сколько — любящих стихи? Ты — да я? (Процент по моему великодушию) <над строкой: а на самом деле — на 400, 4.000, 40.000 — один>. Так почему же эти четырежды сорок миллионов нелюбящих тебе — судья? Ты скажешь, целая страна и есть единица. Согласна. Но единолично явленная, через единицы, т. е. через тех же тебя и меня. Я тебе судья — и никто другой.

Откуда взял свои слова Montaigne, нет — тот безымянный, на кого Montaigne ссылается: Il me suffit de pas un[1549].

Судья тв<оим> стих<ам>, Борис — твоя совесть, неуют от не того слова: слога, судья тебе — твой локоть, твой висок, твоя тетр<адь>.

Зачем ты объявл<яешь>, что будешь писать по-другому. Это твое дело — с утробой[1550]. Кому до этого дело? («Я рождала всё черных, а теперь решила породить рыжего». Или у вас это уже практикуется?)

Знаю, что т<ебе> — трудно. Но Новалису в банке тоже было трудно. И Гёльдерлину — в дядьках (няньках). И Гёте — в Веймаре (настаиваю)

С<ергей> Я<ковлевич> говорит: — Там, по крайней мере, им (Пастернаком) живут, здесь бы его просто замолчали.

Господи, mais c’est le r*ve![1551]

Т.е. — не мешали бы ему хотя бы… надеждами!

Милый Борис, если бы мне дали тысячу франков в месяц за расп<иску> ни одной строки при жизни больше не напечатать — …

Но, милый Борис, если бы мне всю родину с ее Алтаем, Уралом, Кавказом и Б<орисом> П<астернаком> — как на ладони подали — за согласие никогда больше не увид<еть> своих черновиков — еще всю Канаду и всю…. прибавь — нет.

Мур мне говорит: — Мама <над строкой: как странно>, Вы в маленьком — совсем не эгоист: всё отдаете, всех жалеете, но зато — в боль-шо-ом — Вы страшный эгоист, и совсем даже не христианин. Я даже не знаю, какая у Вас религия.

— Не христианин, Мур, а фараон, всё забираю в гробницу! — дабы через тысяч<елетия> проросло зерно.

Я знаю, что я своими делами больше права, чем вы с вашими словами. Постарайся дожить до девяноста лет, чтобы это застать. П<отому> ч<то> слова о стихах не помогают, нужны — стихи.

Впервые — Души начинают видеть. С. 562-564. Печ. по тексту первой публикации.

Письму в тетради предшествует запись: «NB! Если я думаю так, а не иначе, как же с меня можно требовать, чтобы я говорила (жила, писала) иначе, а не так? Написать Старовера» (Там же. С. 705).