Читаем Марина Цветаева. Письма 1933-1936 полностью

Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Последние мои сильные впечатления — два доклада Керенского о гибели Царской Семьи (всех было — три, на первый не попала)[1552]. И вот: руку на сердце положа*, скажу: невинен. По существу — невинен. Это не эгоист, а эгоцентрик, всегда живущий своим данным. Та*к, смешной случай. На перерыве первого доклада подхожу к нему (мы лет 7-8 назад часто встречались в «Днях», и иногда и в дома*х[1553]) с одним чисто фактическим вопросом (я гибель Царской Семьи хорошо знаю, и К<ерен>ского на себе, себя — на нем (NB! наши знания) проверяла) — кто был при них комиссаром между Панкратовым и Яковлевым. — Никого. Был полковник Кобылинский[1554]. — Но он же не был комиссаром. — Нет. Комиссара три месяца не было никакого. (И вдруг, от всей души): — Пишите, пишите нам!! (Изумленно гляжу. Он, не замечая изумления, категорически): — Только не стихи. И не прозу. Я: — Так — что* же?? — Общественное. Я: — Тогда Вы пишите — поэмы!

Он — слепой (слепой и физически, читает на два вершка от книги, но очков носить не хочет[1555]). Увидел меня: ассоциация: — пишет, а писать — значит — общественное (…«нам» в его возгласе означало — в новый, его, журнал[1556] — не знаю, как называется).

О докладе, в двух словах: хотел спасти, в Царском Селе было опасно, понадеялся на тишину Тобольска[1557]. О царе — хорошо скатал: «Он совсем не был… простым обыкновенным человеком, как это принято думать. Я бы сказал, что это был человек — либо сверхъестественный, либо подъестественный…» (Говорил это по поводу его невозмутимости).

Открыла одну вещь: К<ерен>ский Царем был очарован — как все хоть раз с ним говорившие, и Царь был К<ерен>ским — очарован, ему — поверил — как вся Россия.

Царицы К<ерен>ский не допо*нял: тогда — совсем не понял: сразу оттолкнулся (как почти все!), теперь пытается, но д<о> с<их> п<ор> претыкается о ее гордость — чисто — династическую, к<отор>ую, как либерал, понимает с трудом. Мой вывод: за 20 лет — вырос, помягча*л, стал человеком. Доклад — хороший: сердце — хорошее.

Публика на втором (последнем) докладе ставила вопросы и возражала. Был вопрос: — Почему Вы из России бежали и правда ли что в женском платье? — но он на него (было за*-полночь — и зал закрывали) не успел ответить. Отвечает — блистательно и с обезоруживающей правдивостью.

Этот человек — куда лучше всех «гениальных», «великих», «незабвенных» тамошних — вместе.

Это — человек. (Спаси нас Бог от правящих «Гениев»! Последний — Наполеон).

Второе: смерть поэта Кузмина, Михаила Кузмина — петербургского, царскосельского, последнего близкого друга Ахматовой[1558]. Я его встретила раз — в первых числах, а м<ожет> б<ыть> и 1-го января 1916 г<ода> — последнего года старой России. В Петербурге. В полную вьюгу. В огромной (домашней) зале.

Сейчас — пишу: его — и себя тогда. Он был на 20 с чем-то лет меня старше: такой — тогда, как я — теперь. Доклад К<ерен>ского о Семье и мое о Кузмине — вот и тогдашняя Россия.

Руднев обещал взять в Современные <3аписки>[1559].

_____

Дома — всё то же. Открываю в углу темного коридора пять тазов с непрогорелым углем вперемежку с бумагами и очистками. (NB! Купила отдельную протрясалку, механически протрясающую золу — остается уголь). Говорю Але (NB! дело ее рук, т. е. недели две сваливала всё в кучу, давшую пять глубоких тазов) — Ответ: «Вытрясать не буду». (Отец слышит и молчит). Стою у окна и час протрясаю, — мой утренний письменный час. Она — невидимым крючком поднимает петли на тончайших — тоже невидимых! — шелковых чулках, к<отор>ые упорно покупает, хотя прорываются в первый день.