Марк Антоний

И это тоже правда, разве нет?

Мы помолчали.

— Это твое дело, Марк, ты взрослый человек, но что еще остается мне сказать, если твой брат в беде? Я люблю вас обоих.

— Но меня меньше?

Она вздохнула и вдруг улыбнулась.

— Какой ты у меня иногда глупый.

Свет покрывал ее лицо, будто бы тончайшая ткань. Я увидел маленькие точки-тени, быть может, они лишь казались мне с похмелья. Но я думаю то предвестники ее смерти — черные точки в золотом свету.

Она сказала:

— Ты навсегда останешься моим первенцем. С тобой я узнала, каково это — быть матерью. Я держала тебя на руках и думала: как я хочу, чтобы ты был счастливым, чтобы ты вырос и достиг всего-всего, а я смотрела на тебя потихоньку и любовалась.

— И вот это случилось, — сказал я. — И ты не счастлива.

А моя каурая кобылка Фульвия была бы счастлива, если бы, скажем, Антилл владел третью римского мира?

Да, пожалуй, ее бы не остановила и глубина позора, которому он подвергал бы себя в повседневной жизни.

Мама сказала:

— Я не счастлива. Но это не из-за тебя. Ты родился, и у тебя уже сразу был такой осмысленный, озорной, веселый взгляд.

— Тебе казалось так, потому что я твой сын. Я и сейчас не очень осмысленный, а это сорок лет с хвостиком лет спустя.

Мама засмеялась, но потом добавила серьезно:

— А еще ты полностью мне доверял. Во всем. Мне прежде никогда никто полностью не доверял. И вот, мой первенец, и я держу его на руках, и он так любит меня, и я для него самый главный человек на свете. Я никогда еще не была ни для кого самым главным человеком на свете.

Если вдуматься, бедная наша мама, да? Я молчал. Просто не знал, что сказать, и боролся с тошнотой, снова подкатившей к горлу. Что за жалкое я существо, думалось мне, что за мерзкий зверь?

И зачем только наша мать родила такую пагубу?

— А потом ты спрашивал меня, почему небо синее, что делается с вещами, когда ты их не видишь, откуда берутся звезды, спрашивал и верил каждому моему слову. А я так много не знала. Но ты так нуждался во мне.

Я вдруг услышал не то шум моря, не то ток крови в собственной голове. И подумал: хорошо бы умереть вот так, когда из окна струится такой свет, и когда мама рядом. Это была детская мысль, несерьезная, но вот она случилась.

Мама сказала:

— А теперь ты такой взрослый. Во всем, но не в самом главном.

Она посмотрела на меня и сказала:

— Ты мне все еще веришь, Марк?

— Да, — ответил я. — Я люблю тебя, и я тебе верю.

— Будь добрым к другим, пожалуйста. А если и не добрым, то хотя бы не будь жесток.

Я сел на пол, и мама погладила меня по голове. Я взглянул в зеркало, что было рядом, и вдруг увидел первые седые волосы в своих кудрях. Я не замечал их прежде.

Мне сорок три, подумал я, не три, сорок три.

Ну да ладно, все остальное я буду писать уже завтра. Вот так мы поговорили, а ты об этом никогда не узнал. Будь все нормально, я бы непременно тебе рассказал.

Наша мать — очень хорошая женщина. Она беспомощна и беззуба в этом ужасном мире, но как же она нежна и добра. И почему у нее народилось столько беспокойных Антониев, можешь мне сказать?

Твой брат, и более никак на этот раз не подпишусь, ведь зачем? Это письмо не попадет в чужие руки, не попадет оно и к тому, кому оно адресовано.

После написанного: нет, ну напомни мне, зачем произвела она на свет такую пагубу?

Послание двадцать третье: Блики на солнце

Марк Антоний брату своему, Луцию, которого он уже достал.

Почему я все время это пишу, кому хочу отправить письмо и куда? Глупости, просто рука привыкла и находит в этом свое успокоение.

Вот мы и подошли к ответственнейшей части, в которой мы с тобой так и не встретились. Как все глупо получилось, правда?

Сегодня послал Антилла к Октавиану. Не потому, что малыш Антилл может чего-нибудь там достигнуть, никаких условий, никаких переговоров, стратегия Октавиана мне более или менее понятна.

Однако, у меня есть надежда, что Октавиан оставит Антилла у себя и пощадит. Такая надежда, вот. Она глупая? Должно быть. Но Антилл — моя плоть и кровь, и я так стремлюсь спасти его, пусть и ценой собственного бесчестья.

А он говорит, что уже взрослый. Я ведь сам ему внушил эту глупость, объявив его совершеннолетним. Безусловно, по возрасту ему вполне полагается тога, но разве же внутри он взрослый?

Ребенок ребенком, и пусть бы Октавиан пощадил моего смелого мальчика, а больше мне не надо никаких условий.

За Юла я спокоен. Октавия его не оставит, я знаю ее, и я благодарен ей за то, какова она есть. Прекрасная, добрая женщина, хорошая мать для моих детей. Остается лишь молиться Юноне о том, чтобы Гелиос, Селена и Филадельф тоже попали к ней. Звучит весьма самонадеянно, но, думаю, она еще любит меня и позаботится о моих детях.

Он хорошая женщина, правда. Этого у нее никто не отнимет. Теперь я вспоминаю о ней с любовью и благодарностью, и теперь я думаю, что мне хотелось бы увидеть ее. Увидеть еще раз, как искрится на солнце ее взгляд, увидеть улыбку, увидеть удивление на ее лице и радость.

Октавия — хорошая римская жена, одна из лучших жен в истории Рима, жаль только, что ей достался вот такой вот нелепый муж.