Марк Антоний

Она спросила так пытливо, словно это какой-то странный, очень личный вопрос, ответ на которой можно не получить. Впрочем, возможно, в ее мире так и было.

— Да, — сказал я. — Люблю. Но она крупно во мне разочаровалась.

Моя детка ничего не ответила. Уже потом я подумал: а ведь это первый наш с ней действительно личный разговор, если не считать ее упоминаний о Беренике. Как-то получилось, что мы всегда либо смеялись, либо рассказывали истории.

А тут вот.

— Пусть приезжает, — сказала моя детка. — Наверняка ей будет здесь хорошо. Если только ты не собираешься отправиться обратно в римские владения. Или, может быть, в сам Рим.

Я покачал головой, и глаза ее сверкнули радостно, а губы тронула едва заметная улыбка.

— Хорошо. В таком случае, я устрою ей такой прием, за который нам обоим не будет стыдно.

Я засмеялся.

— А как же наши с тобой приемы, за которые нам обоим стыдно?

— Самое интересное будет начинаться, когда твоя мама уляжется спать.

— Да, — сказал я. — Традиционно, она ложится рано. Если только не страдает сейчас от бессонницы.

Я чувствовал себя глупо. Зачем-то, развлекаясь с моей деткой, я притащил сюда и свою мать, которая смотрелась посреди этой истории дико и нелепо.

Она была существом из другого мира, существом из правильного, привычного Рима. С ужасом я ждал ее приезда еще и потому, что боялся услышать нечто ужасное о тебе.

Царица Египта выделила для мамы прекрасный дом с видом на знаменитый маяк и море, лучших слуг, и составила большую культурную программу. Я почти не участвовал во всем этом.

И вот мама приехала. Стоило ей сойти с корабля, как я почувствовал себя еще глупее и печальнее прежнего.

— Мама! — крикнул я. Как она постарела и похудела. Мама выглядела нездоровой. Я крепко обнял ее, и она, положив руки мне на плечи, отстранилась, оглядела меня.

— У тебя синяки под глазами, — сказала она. — И новый шрам на шее.

— Все-то ты замечаешь, — сказал я, и на сердце у меня вдруг просветлело. — Все-все.

Она погладила меня по щеке, а потом отстранилась.

— Прости, Марк, что я вынуждена была вот так явиться к тебе. В Риме атмосфера для меня невыносима. Злые языки ранят мне сердце.

— Все хорошо, мама, здесь ты в безопасности.

Дом ей понравился, еще как, она все расточала комплименты вкусу царицы Египта.

— Удивительная, — говорила она. — Просто невероятная женщина. И царица! Надо же! Это меня всегда удивляет в восточных женщинах.

Разумеется, она была в курсе всех грязных слухов о нас и нашем блуде в Александрии, однако же не показывала этого и держалась подчеркнуто вежливо. Тем более, что царица составила для нее крайне впечатляющую культурную программу.

Я уж думал: пронесло! Может, вообще разговор ни о чем таком никогда не зайдет?

И в то же время, не представляешь, какая это мука. Мне хотелось, чтобы она уже обвинила меня во всем на свете, чтобы уже отругала за тебя, и за меня, и за все, что происходит с моей жизнью.

Но этого просто не происходило, и со временем я втянулся в свой привычный ритм жизни: пил, гулял, спал до полудня, и снова пил, и снова гулял, и делил все это с моей деткой. Мама же, по завершении основных экскурсий, жила уединенно и тихо, как мышка.

Как она и сказала:

— Можешь представить, что меня здесь нет.

Я и представил. И снова началось.

А как-то раз с сильного похмелья я решил зайти к матери, даже и не знаю, почему. Наверное, мне надоело ждать и хотелось услышать все ее невысказанные обиды и жалобы.

Мать есть мать, ты знаешь, какова она, знаешь, как умеет пристыдить.

В любом случае, я оставил мою детку спящей. Как ты помнишь, она спала очень мало, и, вдруг заметив, что она только вернулась, проснувшись от того, как она улеглась в моих объятиях, я пожалел ее и не стал будить.

Так вот, по самой жаре полудня, бьющей в голову и заставляющей сердце биться так отчаянно, я пошел домой к маме.

Для нее день длился уже очень долго.

Хотя говорят, что в старости время течет быстрее. Наверное, боги сделали это, чтобы нам не так скучно было не трахаться, не воевать и не пить. А чем еще занять день прежде, чем он пройдет?

Впрочем, чем его обычно занимают женщины? Я не знаю. Приличные женщины, вот, шерсть прядут. А Фульвия, например, воюет.

Что же делала наша мама, как ты думаешь?

Она сидела у окна и под ярким светом чужеземного солнца листала альбом с нашими рисунками. Как трогательно и грустно, будто бы так и задумано, но разве могла она знать, что я приду к ней вот так внезапно? И разве хватило бы у нее терпения день за днем пересматривать эти наши дурацкие рисунки.

Помнишь набор цветных карандашей в жестяной коробке, который подарил нам отец? И мы рисовали целыми днями, вдруг забыв о самоубийственных мальчишеских забавах, которые обычно занимали наши дни. Мама была счастлива: трое ее милых мальчиков, наконец, играют во что-то не слишком травмоопасное и не пытаются себя убить. Правда, счастье ее длилось недолго, однажды ты проткнул Гаю руку карандашом, и один из рисунков оказался заляпан кровью.

Вот так. Нам быстро надоело бездельничать дома, но за три дня мы успели нарисовать целый толстый альбом всякого-разного.