Марк Антоний

И вот мама взяла его с собой. Для чего? Зачем? Чтобы меня обрадовать? Или чтобы устыдить?

А, может, мир и не вращается вокруг меня, и мама просто стара и печальна, и ей нравятся рисунки ее маленьких сыновей. Ей вообще очень нравились ее сыновья, пока они были маленькими.

Золотой свет лился в комнату, в его сиянии путешествовали пылинки, они медленно парили, спускаясь на пол, и на полу исчезали, будто их никогда и не было.

Все эти пылинки, несовершенства в свету, они ведь прекрасны? И разве не лучшая это метафора для человеческой жизни?

— Мама, — сказал я хрипло, от звука собственного голоса голова заболела еще сильнее. — Привет.

— Здравствуй, мой дорогой. Раб меня не предупредил.

— Да, — сказал я. — Я сказал ему не предупреждать тебя. Хотел устроить сюрприз. Получилось?

— А я, — сказала она рассеянно. — Как-то все равно знала, что ты придешь.

— А, — сказал я и замолчал. О, как не люблю я тягостное молчание, как часто говорю, что угодно, лишь бы его прервать, а тут вдруг язык словно свинцом налился. Ко всему прочему, я почувствовал, что меня тошнит.

И зачем наша мать родила такую пагубу?

Я прислонил голову к стене, к прохладной, приятной стене, и вздохнул.

— Сегодня ночью у Клеопатры был приступ ее болезни. Она не могла дышать. Это так страшно.

— У твоего прадедушки по моей линии была подобная болезнь.

Тошнота чуть-чуть отступила, и я сделал шаг к маме.

Она сказала:

— Вы были такими непоседами. Я была счастлива, когда вы хоть ненадолго увлекались чем-то безопасным. Сколько ссадин, царапин, синяков, вывихов! Ты уже их и не помнишь. Мальчики, конечно, сложнее девочек, не сидят на месте.

— Да, — сказал я. — Это точно. Антилл тоже везде лазает. Ему нравится. Хотя относительно нас, он весьма домашний ребенок.

— Он так вырос. Дети вообще быстро растут. А как я боялась потерять вас! Как боялась, что вы себя погубите. Я знала, что пройдет время, и вы все отправитесь на войну. Мальчики, они уходят. А там их, бывает, убивают. Я любила вас, но должна была отдать этому жестокому миру.

Я сделал еще пару шагов к ней. В голове звенело, глаза болели.

И вот она умерла, потеряв двоих сыновей из троих, представляешь? А третий, я, да кому он нужен? Как печально сложилась ее жизнь.

— Как тяжело матери, когда ее ребенок испытывает боль.

А я, беспутный сын моей несчастной матери, наконец, обнял ее, несмело, будто и вправду я был мальчишкой.

В альбоме на ее коленях я увидел рисунок Гая. Какой-то фиолетовый монстр с желтыми глазами, а во рту у него лошадь. О, а ведь Гай тогда еще даже не болел той своей болезнью.

— А Гай был спокойнее всех, — сказала мама. — Самый из вас серьезный. Мог посидеть хотя бы пять минут.

Я взял альбом и принялся его листать.

— Ты всегда рисовал себя самого, — засмеялась мама. И правда, вот он, улыбающийся мальчишка с зубами-квадратиками. То он в военной форме, то он — великий понтифик, то он в белой с красной каймой тоге сенатора, а то в скафандре отправляется в космос.

А вот ты, Луций, нарисовал нас всех: папу, маму, меня, Гая и себя самого. Все тоже улыбаются, и надо всеми светит солнце с длинными, кривыми лучами.

А вот и кровь Гая, пятна теперь, спустя столько лет, казались не красными и даже не коричневыми, а желтыми. А рисунок какой? А капуста!

Этот человек, наш Гай, уже лежал в земле. Его кости нашли покой. Он был сожжен, как это и полагалось, а не просто закопан где-нибудь на скорую руку. И никакой крови у него уже не было. Даже частички этой крови исчезли. Все, кроме тех, что остались в этом альбоме.

Странное дело, человек нарисовавший на этой странице капусту (зачем?), вырос, убил женщину, отправился на войну и умер в плену.

А капуста, заляпанная его кровью, осталась такой же, какой и была.

Я сказал:

— Как там Луций?

— Я долгое время думала, что Луций — не такой, как ты. Гордилась им. А теперь понимаю, что Луций тоже хочет, чтобы все было по его.

— Все хотят.

— Но какой ценой?

Она не заплакала, но, боясь заплакать, захлопнула альбом.

— Ты должен поехать к нему, — сказала мама. — Поезжай к нему и спаси его. Ты его брат, что бы там ни было.

Я почувствовал себя, как мальчик, у которого мама пытается изъять игрушки в пользу его брата.

— Чего? — спросил я. — Он предал меня.

— Прошу, не надо.

Да, точно как в детстве, когда просят поделиться игрушкой.

— Марк, — сказала она. — Это твой брат.

— С ним ничего не будет. Октавиан не станет…

— Мы этого не знаем. А если он станет? У тебя, кроме брата, никого нет.

А к тебе она с такими речами тоже ходила? Этого мы никогда не выясним.

Я сказал:

— Но я всю жизнь его оберегал, мама! И чем он мне отплатил?

— Всю жизнь ты только жил для себя. А теперь пришло время сделать что-то для него. Конечно, ты оберегал его, когда тебе было удобно. Но настоящая любовь — это помощь не тогда, когда тебе легко ее оказать. Ты любишь человека, и, любя его, помогаешь даже когда тебе сложно. Даже когда это невозможно.

О, наша мама и ее идеализированные представления о жизни.

Я сказал:

— Ненавижу его, и эту его…

Прежде, чем я выругался, мама оборвала меня, осторожно, мягко, но оборвала.

— Когда-то ты сам ее выбрал.