Марк Антоний

Ей совершенно не шли простые платья, в них она выглядела глазастой дурнушкой, но я испытывал особенную нежность именно к этой ее уязвимости в отсутствие дорогих ярких тканей и золотых украшений.

Ее все наши путешествия в ночь без охраны ничуть не пугали, хотя мне было видно, что такие выходки для нее тоже внове. Царица Египта охотно участвовала во всех моих забавах, сидела у меня на коленях, когда я играл на деньги в каких-нибудь грязных забегаловках, кричала вместе со мной, когда я будил кого-нибудь из моих чиновников, кидая им в окна камни и осыпая бранью.

— Луцилий! — кричал я, например. — Ты — хуй, Луцилий! Понял меня?

Глупости, конечно, но мою детку это почему-то смешило и, как мне кажется, искреннее. Как-то раз я, поцеловав ее, сказал:

— Это же даже для меня тупо. Почему ты смеешься? Совсем же уже край.

— Меня смешит контраст, — сказала она, с трудом прорвавшись сквозь смех и причитания, почти рыдая. — Очень, очень смешит контраст. Ты ведь великий человек. В твоей власти сам Рим, могущественный и непобедимый. И вот: ты хуй, Луцилий! Вот к чему все приходит в конце концов!

И она снова принялась смеяться, а я, чтобы развлечь ее, обратился к Луцилию с такими словами:

— Луцилий, обращаюсь к тебе я, величайший человек из живущих ныне, общаюсь к тебе с такими значимыми словами: ты — хуй, Луцилий!

Царица Египта принялась утирать слезы, вызванные безудержным смехом.

— Я сейчас умру! — выдавила из себя она. — У меня опухает горло!

— Достойная царицы смерть, — сказал я. — Тоже ведь своего рода контраст.

— Не смеши меня, прекрати!

Думаю, тогда она впервые была со мной искренней, хватаясь за меня, хохоча, утирая слезы, задыхаясь, она была настоящей, и ничем не хотела мне угодить — я на самом деле рассмешил ее.

Я прижал ее к себе, и она сотрясалась от смеха в моих объятиях, а потом Луцилий выглянул из окна и вылил на нас ведро холодной воды.

— Справедливо! — сказал я. — Но повышения не жди больше!

А моя царица Египта, ошарашенная, стояла, обхватив себя руками. С ней такого никогда не случалась. Зато и приступ мучительного смеха угас. Я притянул ее к себе, столь удивленную, даже напуганную, и поцеловал.

На ощупь она была такой горячей, помню как сейчас, словно температурила.

Частенько во время таких вылазок я нарывался на драки, чтобы впечатлить мою детку, на это она реагировала прохладнее.

— Не забывай, — говорила она. — В конце концов, это мои подданные.

— И как тебе твои подданные? Уверен, так близко ты с ними еще не знакомилась!

— Да, — сказала она. — Опыт интересный, хоть и неоднозначный. Я лучше узнаю людей.

— И что ты думаешь о них?

— Они пьяны и раздражительны, многие из них идиоты, но редко они такие идиоты, как ты.

Я засмеялся.

— Тебя это скорее радует?

— Да. Я очень боялась, что все мужчины простого происхождения такие, как Антоний.

Тут я почти обиделся.

— Не такого уж я и простого происхождения.

— Да-да, знаю, Геркулес — твой легендарный предок. Кстати говоря, я в этом не сомневаюсь. Ты читал "Лягушек"? Там Геркулес весьма на тебя схож.

И вот эти моменты, когда она проявляла свою природную язвительность, они тоже очаровывали меня. Вдруг оказывалось, что она может укусить, если захочет, и оттого только ценнее становилась ее похвала.

Частенько александрийцев, с которыми я пил и дрался, в дальнейшем я приближал к себе, звал на пиры, одаривал и, бывало, даже спрашивал у них совета. В конце концов, кто ближе к народу, чем его непосредственный представитель, готовый по бухалову подраться в подворотне с незнакомым мужиком.

И если незнакомый мужик оказался римским триумвиром, то почему бы этому триумвиру не использовать шанс познакомиться с поданным дружественного государства?

Моя детка сначала смотрела на все это скептически, но вскоре, наоборот, приучилась спрашивать этих представителей народа о том, как живется им, и каковы их проблемы. Думаю, это плюс. А ты как думаешь?

В любом случае, александрийцы любили меня. Они говорили, что в Риме я ношу трагическую маску, с ними же — комическую. Они считали меня ленивым, неотесанным, наивным Геркулесом из комедий Аристофана, тогда же как моя римская слава, слава жестокого, беспутного и кровожадного человека, мало их касалась.

Такое положение дел меня более чем устраивало. В конце концов, я ведь хотел избавиться от того себя, который был в Риме и наделал все эти глупости. От этого человека я и бежал.

Что же в это время происходило с тобой? Ты проигрывал. А моя жена Фульвия позорила себя и меня.

Для того, чтобы я обрисовал тебе полную картину происходившего в Александрии, происходившего, пока ты боролся за дело этой твоей жизни, необходимо нам вспомнить и о письмах, твоих и Фульвии, которые я получал.

Ну что ж, как говорится, начнем с Юпитера.

Я их читал. Да, читал. И даже, как ты помнишь, отвечал. Были среди них письма скучные, почти успокаивающие своей деловитостью и унылостью, но были и те, которые разорвали мне сердце.

Ты писал:

"Марк!