Я положил ее на кровать и принялся стягивать с нее платье. Ее обнаженное тело казалось таким хрупким. Я вспомнил о Фадии.
Прижавшись губами к ее ребрам, я пробормотал:
— Не помню.
— А я уверена, что помнишь, — ответила она, ничуть не стесняясь своей наготы. Обычно женщины, оставаясь без одежды, становятся покладистей и мягче, это правило даже с Фульвией работало.
— Я хочу, чтобы ты сделал со мной то, что сделал с ней, — сказала мне моя детка. — А потом сделай со мной то, чего хочешь сам.
— Мне нравится, — засмеялся я. — Хорошая сделка, я люблю такие.
Я думал, моя детка ничего не знает о том, что именно происходило у нас с Береникой, и мне предоставлена полная свобода. Однако, видимо, Береника успела рассказать ей всякого (звучит весьма извращенно, правда?). Во всяком случае, царица Египта не раз говорила мне:
— Ты не делал этого.
Или:
— Ты оставил ей укус здесь. Сделай это для меня.
Все в таком духе. Сначала я чувствовал себя неловко, даже думал, вот, как я желал ее, а в итоге все так нелепо происходит, и беру я не ее, а призрак ее сестры.
Но вскоре я почувствовал, что процесс захватывает меня не только с физиологической точки зрения. Я снова ощутил себя там и тогда, вспомнил Беренику, ее запах, нежность ее ладошек, ласковый голос, ее смех.
Она была вовсе не похожа на мою серьезную, весьма и весьма обстоятельную детку, нет. И физически они весьма разнились, лишь тень сходства, тень очарования, общего для обеих, а все остальное — разное.
Но все-таки я вспоминал. Казалось, я имею одновременно их обеих, двух сестер, цариц Египта со столь разной судьбой. Опыт как минимум интересный, а как максимум — просветляющий, потому как меняет течение времени.
Заставляет его идти вспять. И вот я снова еще ничего не знаю ни о чем, кроме войны, да и о ней — только-только. И вот я так молод и полон таких надежд. И вот мне впервые оказана эта честь — провести ночь с царицей, с загадочным и нежным творением Востока.
Сначала моя детка все время поправляла меня, куда лучше, чем я, она помнила все подробности.
Мне забавно и странно представлять, как Береника рассказывает четырнадцатилетней сестренке все подробности нашей ночи. А потом Береника умерла. Вот так вот, их последний разговор был о любви с мужчиной, просто разговор, который старшая и младшая сестры могли вести часто, девочкам-подросткам еще интересно слушать, а юным девушкам еще интересно рассказывать.
И, должно быть, моя детка представляла, как это все было. Я это понимаю. В четырнадцать лет я тоже представлял себя с разными женщинами, о которых мне рассказывал дядька, и это было весело и будоражаще.
Самое странное заключалось в том, что бедная Береника делилась с сестрой-подружкой секретами за пару часов до своей смерти.
А ее младшая сестрица запомнила все в подробностях и пронесла через свою, уже взрослую жизнь, не потому, что это была какая-то такая уж особенная любовь, а потому что то была последняя история перед финалом.
Вот такая история, в которой я — персонаж. И теперь мы ставили эту трагедию во второй раз. Актер был тот же, актриса же совсем другая.
Когда все закончилось, моя детка, как и ее сестра когда-то, оседлала меня, усевшись сверху.
— А потом, — сказал я. — Береника сказала, что сегодня у нее какой-то там день, чтобы…
— Хороший день, чтобы зачать ребенка, — сказала моя детка и до жути точно изобразила интонацию своей мертвой сестры. — Но этого никогда не будет. Никогда-никогда.
Она провела рукой по своему животу точно тем же движением, мгновенно ожившим у меня в памяти.
— Да, — сказал я. — Точно так она и сказала.
Царица Египта склонилась ко мне и поцеловала меня в щеку.
— Спасибо, Антоний. Мне это было очень важно. Ты сделал для меня многое. Теперь я подчинюсь тебе во всем. Во всяком случае, здесь и сейчас.
Так и случилось.
Всю последующую ночь я творил с ней, что хотел и думал, что это вполне удовлетворит меня, однако выяснилось, что ее странности только распалили меня.
После всего мы с ней лежали рядом, и я ощущал, как течет время, ощущал тоску и боль оттого, что я не в ней, а время течет.
Что я думаю об этом?
Она тяжело дышала, потом потянулась за ингалятором, встала на кровати и глубоко вдохнула лекарство. Я оглаживал ее ногу, потом потянул мою детку к себе. Она взяла мою руку и приложила ее к своей груди.
Я услышал, как тяжело бьется ее сердце.
— Ты прекрасна, — сказал я. — Так прекрасна, милая Клеопатра.
— Милая, — сказала она хрипло. — Не то слово. Я сорвала голос.
— Это пройдет, — сказал я. — Ты редко кричишь в постели?
— Я редко бываю в постели не одна, — сказала она и повернулась ко мне. — И никогда еще — после Цезаря. Тебя это удивляет?
— Немного, — признался я. — Я думал, царица Египта позволяет себе мужчин по своему вкусу.
— У меня высокие требования к физической любви, — сказала моя детка. — Она должна быть небессмысленной.
— Со мной — небессмысленна?
— Политически резонна.
В определенном смысле, она никогда мне не лгала, видишь?
— Вот почему я подался в эту проклятую политику. Наконец-то, прямая выгода.