Марк Антоний

Теперь, когда я лучше знаю ее и больше осознаю, что за человек такой эта моя детка, мне ее даже жаль. Чтобы заняться своими царскими делами, она выбирала рассветные часы, когда, утомленная мной, выбиралась из моей кровати, и шла к своим советникам, подписывала и читала важные документы, и делала все прочее необходимое. Затем, пока я еще не проснулся, в утренние часы она принимала важных посетителей, а после полудня, когда я приходил в себя, ныряла ко мне в постель, свежая и отдохнувшая, будто бы все это время мирно спала рядом.

Потом же до глубокой ночи она веселилась вместе со мной, стараясь развлечь меня наилучшим образом, и лишь сама ночь была наполнена любовью, которая столь нравилась нам обоим.

Всюду я хотел видеть ее рядом. Я забыл обо всем, об угрозе римским владениям со стороны Парфии, о твоей проклятой войне, о моей проклятой вине.

Всегда-всегда мне было так весело, а царица Египта никогда не показывала своей усталости, пусть ей и приходилось очень тяжело. Она была со мной, когда я проматывал деньги, играя в кости, она и сама играла, ей всегда сопутствовала удача, которую она приписывала своему божественному происхождению. До меня она не играла в кости, и оттого движение руки ее, учившейся у меня, было столь схоже с моим, то же самое и с выпивкой — она и сейчас пьет точно так же, как я.

Приятно видеть, как отражаюсь я в ней. Приятно видеть следы тех ее первых настоящих, серьезных попоек.

А как смешно она пьянела. И вдруг слетала с нее маска роковой стервозной умницы, и оказывалось, что моя детка любит порассуждать о вреде и пользе театра для населения, о поэзии, о движении небесных тел. Она рассказывала мне много интересного и, надеюсь, я тоже научился чему-то, и она тоже отражается во мне. Это ведь и есть единство, любовь, теперь мне так кажется.

Пьяная, она рассуждала о материях бесконечно от меня далеких, но я слушал ее голос, будто музыку, прекрасную небесную музыку, которой наслаждались до меня лишь боги.

И тогда, наблюдая за ней, забавной, даже нелепой, активно жестикулировавшей и пытавшейся пить по-мужски, я думал о том, что это может быть правдой — она божественное дитя, маленькая богиня.

Она много смеялась, она вообще много смеется, моя детка, и обнажает белые, очень красивые зубки, и клацает ими, и выглядит в этот момент так чудесно.

Это и сейчас прекрасно, хотя прошел уже десяток лет.

А как ее маленькие когтистые пальчики хватались за эфес меча. Как-то раз я, потешаясь, пытался научить ее драться, и она продемонстрировала ловкость зверька, а так же похвальное бесстрашие.

Частенько я бился с кем-нибудь, чтобы ее развлечь, будто какой-нибудь мальчишка-гладиатор, я старался впечатлить ее, показать, как силен и смел, как совершенно владею оружием, как легко убиваю.

Она была совершенно небрезглива и любила вид и запах крови, часто слизывала ее с меня, когда я возвращался, радостный и возбужденный устроенным для царицы Египта представлением.

А еще она часто хвалила меня, я так падок на это, так легко покупаюсь на слова любви и приязни, так радуюсь, услышав их. Она говорила, какой я смелый, приводила в пример подробности сражений, о которых ей, видимо, рассказывал Цезарь.

Оказалось, Цезарь вообще многое ей про меня рассказывал, как и про всех других. А о Лепиде моя детка и вовсе знала больше, чем я.

— Он советовался, — сказала она. — Хотя Цезарь всегда разбирался в людях лучше, чем я. Думаю, ему скорее необходимо было услышать историю со стороны.

— И как же он характеризовал мою историю? — спросил я.

— Он любил тебя, как любят неразумных, но очень талантливых детей, — ответила мне царица Египта. — И он переживал о том, что случится с тобой после его смерти.

Странное дело, она так старалась ублажать меня, развлекать и радовать, но никогда не ласкала. Наверное, это и удерживало меня рядом с моей деткой больше всего — я обладал ей в постели ночью и во всех своих развлечениях днем, но не мог насытиться, потому что она не была моей по-настоящему.

Я не мог утолить свою жажду и, как ребенок, старался привлечь ее внимание.

В определенном смысле, я думаю, таков был мой очередной побег от реальности. Я очень не хотел возвращаться в мир, где ты вел свою войну вместе с моей женой. В мир, где ты был прав, а я нет, но я все равно на тебя злился.

В мир, где ты страдаешь, а я не хочу прийти к тебе на помощь, потому что ты — маленький предатель.

В таком мире я себя ненавидел, но в мире царицы Египта я любил себя.

Меня охватило странное веселье, какое-то даже нездоровое. Это веселье было обратной стороной моей печали, печали о тебе, и о Фульвии, и о самом себе, столь несовершенном человеке. Я был плох, и понимал это прекрасно, и прятался от грусти, которую вызывал такой вот факт, в мальчишечьи забавы.

По ночам, между нашими с царицей Египта радостями любви, меня охватывало особенное нетерпение, особенное желание быть кем-то другим. И тогда я переодевался в бедняцкую одежду и отправлялся гулять по ночному городу безо всякой охраны, без кого-либо рядом, кроме, разумеется, моей детки.