Марк Антоний

Рабы еще выгружали наши вещи, и мы стояли в зале, который казался мне столь же прекрасным, как и тогда, когда я был здесь в первый раз. Очень живо мне вспомнилась Береника, ее смешливое, нежное, милое лицо, которое было настолько совершеннее и красивее лица моей детки, но теперь не существовало уже давным-давно.

Вспомнился мне и Птолемей с его желтушной кожей и резким голосом.

Вспомнилось все, и как я был молодым, и что меня волновало, и как я еще ничего об этом мире не знал, и даже хруст песка под ногами, песка, который ни одна сила не выметет отсюда полностью.

Антилл спросил:

— А этот мальчик будет сыном Цезаря?

О, эта детская мудрость. Как остроумно и точно Антилл все сформулировал, правда?

Но я тогда сказал, главным образом, чтобы порадовать мою детку:

— Он уже сын Цезаря. С самого рождения.

— А, — сказал Антилл. — Понятно, буду знать.

— Милый ребенок, — сказал я. — Они все милые в этом возрасте.

Моя детка сладко улыбнулась мне.

— Большинство. Я никогда не была такой милой. Но Цезарион куда очаровательнее меня в его возрасте.

— Не верю!

— Веришь, — засмеялась она. — Вижу по тебе, что веришь.

Когда слуги вывели его к нам, у меня перехватило дыхание: похож? Непохож?

Шестилетний мальчишка, впрочем, пока он не начал лысеть, а до этого еще оставалось некоторое время, и не поймешь, Цезарь или не Цезарь. Но это все шуточки.

Так-то малыш был длинный, тонкокостный, с этим типичным для Юлиев мягким благородством в повадках и чертах. Впрочем, расцветкой он пошел в маму: темноволосый, темноглазый. Разве что кожа чуть светлее, чем у нее, и без того желтушно-золотистого оттенка.

Да, вполне возможно, что я выдавал желаемое за действительное. Тем более, что Цезарион чем дальше, тем больше казался мне похожим на Цезаря: вот вдруг замечу, что нос у него характерный, или та же складка пролегает между бровей, когда он хмурится, или родинка на подбородке столь похожа, что дрожь берет.

Но мало ли бывает родинок у людей на подбородках, вероятность совпадения велика.

В любом случае, Цезарион оказался тихим и вежливым мальчиком.

Когда моя детка представила нас друг другу, он сказал мне на латыни:

— Здравствуй, достойный Антоний. Я многое слышал о тебе и рад увидеть воочию.

— Ого, — сказал я. — Отлично говоришь.

— У него талант к языкам от его отца, — сказала моя детка. — Это меня удивляет, ведь мальчик не знал Цезаря. Впрочем, достойный учитель таков, что родители приписывают его достижения талантам своих детей.

— Да, — сказал я. — Это точно.

Честно говоря, я продолжал рассматривать Цезариона и искать в нем сходство с его предполагаемым отцом. Потом подтолкнул к нему Антилла.

— Это мой сын, Марк Антоний Антилл. Он отличный малыш, расскажет тебе о Риме, правда, Антилл?

— Да, па! А что ему рассказать?

— Что ты как маленький? Расскажи, что считаешь важным. Идите поиграйте, ладно?

Моя детка посмотрела на своего сына, вдруг я увидел в ее глазах нежность, вспышка была короткой, но яркой. Она погладила мальчишку по голове.

— Давай, Цезарион, покажи дворец малышу Антиллу. И не забудь рассказать о своих благородных предках.

Моя детка обернулась ко мне и сказала:

— Что ж, добро пожаловать. Думаю, мы с тобой отлично проведем здесь время. Это пойдет на пользу и Риму и Египту.

И как ты считаешь, пошло это на пользу хоть Риму, хоть Египту?

По-моему, и тот и другой настрадались изрядно от проведенного нами вместе времени.

Прибыв в Александрию я на некоторое время, обалдев от воспоминаний и впечатлений, забыл о тебе и о Фульвии.

Моя детка исполнила свое обещание.

Вечером, после роскошного обеда, который она для меня устроила, царица Египта привела меня в спальню. Впрочем, это была не ее спальня. И эту комнату я узнал сразу, поскольку там уже был.

Спальня Береники, вот куда привела меня царица Египта — в покои другой, ныне мертвой царицы, которую я когда-то любил перед самым ее последним рассветом.

Я сказал:

— Береника.

Моя детка сказала:

— Да, здесь она жила.

Я, разморенный вином, следовал за ней неотступно, и вот оказался в ловушке своих воспоминаний.

— Такая красивая девочка, — сказал я.

— Да, красивая, — ответила мне царица Египта. — Ты хотел меня. Ты все еще хочешь?

Я, честно говоря, не привык к тому, что все происходит так рационально. Обычно женщины таяли от страсти у меня в руках, и все происходило без вопросов, без договоров и без примечаний.

Моя детка взяла меня за руку, приподнялась на цыпочках и лизнула меня в щеку.

Как в ней это сочетается? Столь вычурная, животная природа и одновременно эта механистичность, холодность, какая-то даже болезненная.

Я глядел на нее, будто зачарованный. О, эта сладость женщины, которая еще никогда не была твоей, чудное ощущение того, что вот-вот случится, ощущение тайны.

Я взял ее на руки, и какой же моя детка оказалась легкой. Она вздрогнула, вцепилась в меня, будто злая, напуганная кошка.

— Боишься высоты? — спросил я.

— Не льсти себе, — ответила она. — Просто не ожидала.

И вдруг спросила:

— Ты брал на руки Беренику?

Можешь себе представить?