Марк Антоний

Моя детка говорит, что от волнений моих мне приснился тот сон о Фульвии. Однако я считаю, что он был послан мне богами для того, чтобы предупредить меня о неизбежном.

— Для чего предупреждать о неизбежном? — спросила моя детка с присущей ей въедливостью. — Гораздо логичнее предупреждать о событиях, на ход которых ты можешь повлиять.

В любом случае, снилась мне моя Фульвия. Мы были на корабле, но только одни, никого кроме: ни команды, ни слуг, ни других пассажиров, только мы. И доски тоже, помню, какие-то ненадежные. Помню, будто бы они расходились, и я видел между ними синее море, волны его, будто подкрашенные, настолько яркие, двигались и перед нами. Но двигались как-то рвано, неестественно, туда-сюда, будто фантазия о море, но не оно само.

Впрочем, что это, как не фантазия о море?

И солнце тоже было неестественно яркое, но одновременно тусклое, с цветом, но без света, будто бы элемент декорации для какой-то постановки. Где-то далеко я слышал крики чаек и угадывал в них иногда какие-то слова.

Случайные, малопонятные и незначимые.

И вот мы стояли с Фульвией на корабле и держались за руки.

— Этот корабль, — сказал я. — Символизирует нашу с тобой семейную жизнь.

— Чего? — сказала она. — Ты идиот, Антоний.

Голос ее, впрочем, был какой-то далекий, словно бы Фульвия говорила со мной не отсюда, не из этого мира, и звук шел не из ее голосовых связок, а как бы откуда-то с неба.

— Ну зачем ты во все это ввязалась? — спросил я. — Зачем, глупая? Чего ты хотела? Триумфа и плащ с золотыми звездами, как у генералов?

— Я хотела тебя, — сказала Фульвия. — Я так хотела тебя. А потом я полюбила твоего брата.

Мы помолчали. Вдруг я спросил:

— Это правда?

— Да, — сказала она. — Я полюбила его. Полюбила очень сильно. Я и не знала, что смогу полюбить после тебя.

— Это больно.

— Да, — сказала она. — Так ты и причиняешь боль.

Небо вдруг тоже показалось мне рукотворным, странным, будто под ним должно было обнаружиться еще одно.

Я спросил:

— Значит, мы прощаемся?

Фульвия ответила, что мы прощаемся. Я крепко сжал ее руку, но подумал, что это не поможет.

— Но разве так нужно — обязательно прощаться?

— Этого ты никак не усвоишь. Но я рада, что это так. Я тоже устала расставаться, а теперь я буду думать, что ты жив. Мне это поможет.

— В чем?

Она нахмурилась. Среди всего этого только Фульвия была настоящей.

— У меня уже почти два месяца не было лунных кровотечений.

— Это от Луция?

— Нет, дебил, от Октавиана, — засмеялась она. — А сам-то как думаешь?

— Ну да, вопрос дебильный.

— Только вот это никому не станет известно.

— Мне известно.

— Ты никогда не поймешь, сколь много это значило для меня.

Она крепко, до боли сжала мою руку.

— Я бы хотела успеть дать еще одну жизнь, — сказала Фульвия. — Я, вот она, я, я неидеальна, и ты неидеален, и Луций тоже, но еще одна жизнь — еще один шанс. Вот почему люди жалеют маленьких детей. Еще один шанс на то, что кто-то будет лучше.

Она вздохнула:

— В любом случае, то, что становится жизнью, ею не станет. Смерть всегда побеждает.

— Неправда, — сказал я. — У тебя много прекрасных детей. У меня. У нас.

— Но все они тоже умрут. Смерть победит. Она всегда победит.

Фульвия прижалась ко мне, дрожа.

— Как бы я хотела, чтобы ты был сейчас рядом.

Я проснулся посреди ночи в постели с одной из рабынь, имени которой не удосужился запомнить. Никогда я не любил спать один и никогда не мог.

От нее исходило приятное сонное тепло. Она лежала спиной ко мне, и я не видел ее лица. Кожа была у нее такая же бледная, как у Фульвии, и веснушки на плечах — ну почти что в том же порядке, и тоже рыжие волосы. Должно быть, галльская девчонка. Сколько таких перетрахал я в Галлии, думая о Фульвии.

Сколько вообще всего произошло, пока я любил Фульвию.

Я поцеловал рабыню в плечо и покрепче прижал к себе, представляя, что держу в руках свою смешную, неистовую, дурацкую, непокорную жену.

А утром мне пришла весть о том, что Фульвия умерла в Сикионе.

Как так, Фульвия и умерла?

Я сначала не поверил, а потом вспомнил свой сон и сразу понял: да, все так. Она умерла. В Сикионе, столь далеко от меня.

Не помню, что было дальше. По-моему, я просто стоял в саду, а потом пошел дождь, но я не уходил и думал, идет ли дождь у нее, в Сикионе.

Или у нее — это уже не в Сикионе?

Потом, помню, как под этим дождем я шел к Октавии, думая, как мне сказать моим детям, что их мама умерла.

Впрочем, есть ли правильный способ такое сообщить? Думаю, нет. Во всяком случае, за все эти годы я его не нашел.

Когда раб впустил меня в дом, Октавия вышла мне навстречу с улыбкой, и я почувствовал себя неловко от того, что придется стереть эту улыбку с ее лица следующими словами:

— Фульвия умерла.

Однако сказать было легче, чем думать. Слова вырвались по-птичьи легко.

— О боги, — прошептала Октавия. — Мои соболезнования.

Я сказал:

— Будем теперь с тобой вместе ходить в трауре.

Я засмеялся, и Октавия несмело ответила таким же странным, печальным смехом. Мы вышли в атрий, сели друг напротив друга, и я стал смотреть, как в имплювий с успокаивающим, нежным шумом стекает вода.

Вдруг я спросил:

— Как думаешь, как сказать им?