Марк Антоний

Октавия ответила:

— Правильного способа нет. Нужно слушать себя. Это твои дети, ты знаешь их.

— Да не особо.

— Ты ведь тот человек, который нашел самые верные слова после смерти Цезаря. Значит, ты сможешь сделать это и сейчас.

Октавия чуть-чуть помолчала и добавила:

— Тебе больно, но ради малышей нужно взять себя в руки. Эта мысль очень помогла мне.

Так мы и сидели друг напротив друга. Вдруг я собрался.

— Ну, — сказал я, вставая. — Зови детей.

И вот они, Курион, Антилл и Юл принеслись ко мне, обняли, но вдруг отпрянули. Все трое поняли сразу — что-то не так.

Я сказал:

— Ребята, мама умерла.

— Как умерла? — спросил Курион.

— Она тяжело заболела.

А Антилл спросил:

— Ей было больно?

— Нет, милый, не было, — сказал я, хотя и не знал, так ли это. Но ведь я надеялся. Юл заплакал. Он, думаю, слабо понимал, что такое смерть.

— Значит, мама сегодня не придет? — спросил Юл сквозь слезы.

— Нет, — сказал я растерянно, не зная, как мне объяснить ему, что Фульвия не придет никогда. — Сегодня — нет.

Долго я пытался рассказать им, что случилось с Фульвией, и почему ее нет. Курион и Антилл знали о смерти кое-что, Юл же представлял смерть, как некоторый, как он сказал, черный глубокий круг.

Октавия наблюдала за нами, но ничего не говорила.

Я сказал, помню, что-то вроде:

— Сейчас нам всем очень больно, но мама вас любит, и это никуда не исчезнет. Она так любила вас, что где бы вы ни были, ее любовь останется с вами. Даже если она очень далеко, даже если она на другом конце света или целого мироздания.

Вот так. Но слова, даже самые добрые, мало помогают. И вот я уже обвешан рыдающими детьми и рыдаю сам. Думаю, я с самого начала нравился Октавии. Хорошие девочки частенько думают о плохих мальчиках в таком ключе.

Однако по-настоящему сильно она влюбилась в меня тогда. Так она говорила. Я показался ей очень чувствительным и ранимым, и добрым.

Это она просто не видела, как я поставил голову Цицерона на обеденный стол. Не видела, как провел децимацию в Брундизии. Не видела, как подавлял я бунт Долабеллы. Она вообще многого не видела, очень домашняя девочка.

Урну с прахом Фульвии мы с Клодием и Клодией поехали встречать в Остии. Могли бы дождаться ее здесь, но и я, и дети почему-то захотели встретить Фульвию прямо с корабля.

Клодий, совсем еще молодой мальчишка, похожий на отца, такой же необузданный, сказал мне неожиданно серьезно:

— Вот она умерла, а я столько хотел у нее узнать. И простых и сложных вещей. Теперь, когда я думаю о каком-нибудь вопросе, о чем-то, что я хотел спросить у нее, мне становится так плохо. А раньше я думал: ну, спрошу потом. И забывал. А теперь не забываю.

Бедная моя Фульвия.

Но у нее прекрасные дети.

А малышка Клодия только и плакала, и всякий раз, когда она хотела что-то сказать, слезы душили ее лишь сильнее.

Так мы встречали Фульвию. Когда я принял урну, мне вдруг захотелось открыть ее или разбить, увидеть обгоревшие кости и поцеловать их все до единой.

От человека никогда не остается ничто. Человек не исчезает полностью.

Вот ее кости, а я все не верил.

Но вот ее кости. Кости были. Кости никуда не делись.

А я все думал: разве это же и есть то, что скрывалось под кожей, которую я целовал, под плотью, которая питала моих детей?

Разве же это и все, разве больше ничего не надо?

И вот эти кости, в конечном итоге, и есть она.

В любом случае, есть свадьбы, а есть похороны, есть праздники, а есть печали. И я похоронил свою Фульвию, злобную дуру, неистовую идиотку, бедную мою и любимую девочку.

Похоронил, вот так. И написал тебе письмо.

"Марк Антоний, брату своему, Луцию, в Испанию, наместником коей он счастливо является.

Милый мой друг, должно быть, ты слышал дурную весть. Думаю, нам обоим больно в одинаковой степени, и теперь я хочу скорее помириться с тобой.

Я повел себя плохо, но и ты тоже. Мы оба заслужили все, что получили, но разве можем мы с тобой вечно быть в ссоре?

Я хочу, чтобы ты написал мне, чтобы мы с тобой поговорили о ней, да и вообще много о чем.

Близость смерти всегда пробуждает во мне любовь. И вот теперь я думаю, как бы сделать, чтобы мы простили друг друга.

Пожалуйста, будь мне другом, или давай, во всяком случае, об этом поговорим.

Твой брат, Марк Антоний."

Ты мне, естественно, не ответил. Понимаю тебя. Ты весьма долго терпел мой скотский характер, и вот, пока меня не было, все изменилось, ты стал другим, уже не дорожил мною так, как прежде.

Это больно, но, может быть, правильно. Может быть, так и должно быть — нельзя всегда оставаться маленьким братом.

Я написал тебе еще, а потом и еще. И до сих пор думаю, может, твое ответное письмо, ну хотя бы одно, затерялось где-то в пути.

Не прошло и недели с похорон Фульвии, как Октавиан при первой же нашей встрече, сугубо деловой, кстати, снова завел разговор об Октавии.