Марк Антоний

— Женщины решают столь мало. К счастью, мне не придется держать в руках оружие или решать вопросы, цена которых — чья-то жизнь. Но я могу быть героиней для тебя. Я могу вынести трудности в любви. Любые трудности. Могу стать твоей верной подругой.

И она не солгала. Эта женщина вынесла очень многие трудности и стала для меня верной подругой, как обещала.

Чуть погодя, я вышел в сад, и вот, смотрел на солнце, не закрывая глаз. На нем плясали блики, золотые, черные и вообще разноцветные пятнышки-промашки. Наблюдая за прояснившимся небом, я думал о том, что уже люблю ее.

Тут-то, в саду, и встретил меня гонец с вестью о том, что ты мертв.

И я, едва смирившийся с тем, что мертва Фульвия, сел на каменную скамейку и рассеянно подумал: мы не помирились.

Не помирились и уже не помиримся. Разве не хуже всего думать именно об этом?

Кроме вести о твоей болезни и скоропостижной кончине, было твое желание остаться в Испании. Ты, глупыш, думал, я буду похоронен на своей земле, в нашей усыпальнице.

А смотри-ка, как далеко разнесла нас судьба друг от друга.

Ну и все на этом. До завтра, мой хороший, я очень скучаю.

Твой брат, Марк Антоний.

После написанного: а еще я все время думаю о том, что, может, твое ответное письмо все-таки потерялось в пути, и оно еще дойдет, хоть времени и мало.

Послание двадцать четвертое: Море

Марк Антоний брату своему, Луцию, теперь уже окончательно мертвому и в воспоминаниях тоже.

Здравствуй, Луций! Вот все и закончилось, а я все-таки рад тебе писать. До предыдущего письма у меня было ощущение, странное, дурацкое ощущение, что ты жив, и где-то ныне есть. Теперь я заново осознаю, что это не так. Вот мы и дошли до той части моей истории, где тебя уже нет.

И начинать ее странно. Вдруг оказывается, что я обращаюсь к мертвому — вещь очевидная, а все-таки грустно. И странно мне само твое отсутствие. Впрочем, что говорить об этом долго?

Послушай про меня в мире, где нет ни тебя, ни Гая, и я один. Это сейчас я ною и расстраиваюсь, а тогда, скажу тебе честно, жизнь пошла своим чередом, и дикая боль сменилась каким-то холодным и спокойным ощущением, долгим, как сон.

Я потерял и тебя и Фульвию по своей вине. Думаю, вмешайся я в ту войну, вы были бы живы и здоровы. Фульвию истощило горе, тебя — осада Перузии. А, может, было все и вовсе не так, как считаешь?

Может, это Октавиан отравил тебя и Фульвию, могло такое быть, правда? Во всяком случае, это объясняло бы ваши внезапные смерти. Тогда я об этом не думал, думаю только сейчас, когда уже ничего не изменить.

А тогда я винил себя одного, мол, это я тебя убил. Должно быть, я ищу сейчас какие-то оправдания, сам себя пытаюсь выгородить перед тобой и Фульвией, но все-таки могло ведь быть такое, что это Октавиан?

Впрочем, что сваливать мою безответственность на ответственного мальчика. Он сделал все от него зависящее и, думаю, ему не надо ни перед кем оправдываться.

Так вот, на меня нахлынуло после твоей смерти, и довольно быстро, это чувство, похожее на сон после болезни, холодный сон, наследник спадающего жара.

Казалось, я не могу больше чувствовать. С ужасом я всегда думал о том, что будет, если я потеряю тебя. Думаю, не ошибусь, когда скажу, что, во всяком случае долгое время, ты восхищался мною больше всех на свете. И это осознание нужно мне было как воздух. Звучит эгоистично, но я нуждался в твоей любви куда больше, чем ты нуждался в моей.

Так или иначе, но жизнь продолжалась, как продолжалась она и без Фульвии, и без Гая. В этом последняя грустная правда о нас с тобой, о людях вообще — мы всегда одни. Кто-то умирает, а мы живем дальше, и небо не падает на землю. Каждый должен пройти свою дистанцию, определенную богами заранее, на какой-то части этой дороги у нас одни попутчики, а на какой-то — другие.

Лично я всегда хотел, чтобы после моей смерти мир рухнул, это эгоистичная мечта, кроме того, она жестокая. Однако этого не будет. Проклятие не в смерти самой по себе, а в безразличии к ней мира. Однажды и Октавиан умрет, очень быстро он станет достоянием истории и перестанет интересовать людей в каком-либо другом качестве. Так неизбежно случается.

Но я солгу тебе, если скажу, что горе мое было невелико. Думаю, напротив, оно было слишком сильным, чтобы я мог его осознать. Вина, страх, любовь — все мешалось во мне, но, как это часто бывает, смешиваясь, вещества теряют свой истинный цвет и консистенцию, оставляя невнятное месиво. Так и случилось.

Моя Октавия всегда была рядом, она и вправду оказалась верной подругой. На некоторое время я даже забыл о царице Египта, странной, вычурной и холодной женщине. Зачем, думал я, мне она, когда рядом милая, красивая, добрая Октавия, главная забота которой теперь — любовь ко мне. Я даже злился на мою детку за то, что она никогда не была такой ласковой, такой преданной и безропотной. В ней всегда оставалась вязкая, липкая темнота, тогда как Октавия была чистым светом.