Марк Антоний

Еще одна так себе ситуация сложилась на Сицилии, которую контролировал Секст Помпей. Его огромное влияние на море затрудняло поставки продовольствия в Рим, чего оставлять просто так было никак нельзя.

Кроме того, вся эта бодяга с Секстом Помпеем тянулась еще с незапамятных времен. Уже и Цезарь умер, а Секст Помпей не унимался, и все старался отомстить за бедного своего папашу, столь несправедливо ушедшего.

Тогда мы с Октавианом решили: надо с ним мириться. Во всяком случае, пока у нас полно проблем и в Риме и на Востоке, не имело смысла ввязываться в войну с Помпеем, который, грамотно используя своих ручных пиратов, мог изрядно попортить нам жизнь.

Парень уже объявил себя проклятым Нептуном, можешь себе представить? Впрочем, стоит ли мне говорить, что у него поехала крыша, мне, объявившему себя Новым Дионисом. Все мы друг друга стоили.

Так или иначе, мы с Октавианом отправились на переговоры. Причем, без Лепида, настолько невнятный пацанчик мало значил в этой компашке.

Я сказал Октавиану:

— Мы должны быть готовы ко всему с тобой. В том числе и повоевать прямо там. У Помпея огромные основания нас ненавидеть.

— Да? — спросил Октавиан. — Но у тебя ведь были огромные основания ненавидеть Цицерона, однако ты ждал удобного момента. Мне кажется, не стоит настраивать себя на войну, если ты ее не хочешь. Это может дать тебе повод вести себя грубо.

Я хмыкнул.

— О, дружочек, ты и представить себе не можешь, как много войн развязываются без какого-либо участия разума.

— И все они проигрываются.

— Нет, — сказал я. — По-разному. Зависит от силы, с которой ты хочешь победить.

— И больше ни от чего? — спросил Октавиан с улыбкой. Ох уж мне эти его мягкие насмешки. Но я свято убежден: и больше ни от чего.

Так я ему и сказал.

— Так что, — добавил я. — Зависит от того, кто из нас кого достал больше, мы Помпея, или Помпей — нас.

Встретились мы красиво. У моря — наша армия, на море — многочисленные корабли Помпея, и между ними, в красном шатре, мы втроем. Я люблю это все — зримый облик силы, ощущение собственного величия, явного присутствия в мире. Но в то же время, не скрою, во всех таких мероприятиях есть что-то от игры. Каждый строит из себя непонятно кого, и говорит так серьезно, что это даже смешно. У каждого есть роль, исполнять которую приятно, потому как это роль очень важного человека.

Но за всеми этими безделушками: армиями, кораблями, кубками и пурпуром, знаками отличия, документами, за всем этим не очень понятно, что мы за люди-то такие, чего на самом деле хотим, о чем думаем.

Бывает, обсуждаешь дело государственной важности, а хочется тебе мозгов телячьих в соусе и спать. Или не спать, а трахаться. Или не трахаться, а вернуть кого-то, кто давно умер. Или думаешь: как нос чешется, это ужас, что такое, надо нос почесать, но нельзя, все же смотрят, а я человек серьезный, но нос-то мой чешется.

Правители играют в богов, идеальных существ без человеческих слабостей. И именно потому, что все мы так настойчиво отрицаем наши слабости, любое государство серьезных мужей, любые переговоры, любые совещания — все состоит из лжи. Истинна только война, в ней природа человека, природа мужчины.

Но, что касается Секста Помпея, увидев его, я сразу понял: войны не будет, во всяком случае, ее не будет скоро. Он устал, он чудовищно устал, мы все устали.

Вот какой он, Секст Помпей: изможденный, осунувшийся, с синяками под глазами. Он и так был очень светлый блондин, а теперь выгорел весь на солнце и показался мне совсем бесцветным. Лицо его было выбрито плохо, небрежно, то ли из презрения к нам, то ли из безразличия к себе.

Секст Помпей был моложе меня, но казался старше.

Как же странно писать историю, в которой нет тебя, о которой ты не знаешь ни фактов, ни слухов. Все произошло после того, как ты разучился что-либо знать. И вот Секст Помпей сидел перед нами, серьезный, с некрасивыми, вспухшими от морской работы руками, с опухшими глазами.

Я сказал ему:

— Здравствуй, Помпей.

Он ответил:

— Здравствуй, Антоний.

Мне стало его очень жаль, действительно. Лишенный дома, лишенный земли, лишенный отца — он выглядел очень одиноким и измотанным.

Начались переговоры. Не скажу, что они были легкими, зато в какой-то мере освобождающими. Мы долго гонялись друг за другом, и вот мы встретились, и даже поговорили. Секст Помпей держался мирно, хотя я и видел, что его ведет ненависть к нам.

Это неудобно. Брут и Кассий убили Цезаря, и мы были абсолютно правы, убив их. Что касается Секста Помпея — ситуация вдруг повернулась совсем иначе. Мы убили его отца, и он занимался крайне достойным делом, которое я понимал — мстил за своего отца.

Разумеется, Цезарь защищал себя и преследовал свои цели, сражаясь с Помпеем, и был в своем праве. Да и Помпея зарезали в Египте люди, к Цезарю отношения не имевшие. В общем, было чем оправдать и себя и его.

Но получалось плохо. Впрочем, я делал много чудовищных вещей, так что лишь этим мою сентиментальность не объяснишь.