Марк Антоний

Полагаю, корни ее лежат в прошлом. Секст Помпей и конфликт с ним уходили далеко в счастливые времена, когда многие из тех, кого я люблю, были живы. Вот почему он вызвал у меня что-то вроде приязни.

Но, приязнь или нет, а решать вопросы с ним все-таки пришлось. Секст Помпей говорил спокойно, без лживой доброжелательности, но и без злости.

Мы договорились отдать ему Сицилию и Сардинию, в обмен на это он обещал приструнить своих ручных пиратов и обеспечить нам бесперебойные поставки продовольствия.

Октавиан все уступал и уступал ему, я даже удивился, в итоге мы договорились до совершенно невероятных, чрезвычайно выгодных для Секста Помпея условий. Даже он обалдел.

— А, может, вы меня еще и в триумвират возьмете вместо Лепида? — спросил он. Голос у Помпея был совершенно безэмоциональный, гнусавый и ровный, так что я даже не понял сначала, шутит он или нет.

— Чего? — спросил я.

— Прости, Помпей, — сказал Октавиан мягко. — Но триумвират состоит из людей, верных Цезарю, из добрых друзей, каждый из которых может положиться на другого.

Тут Секст Помпей впервые рассмеялся. Он хлопнул рукой по столу, запрокинул голову и захохотал так громко, что раб, задумчиво стоявший подле него, вздрогнул и с испугом воззрился на господина. Пожалуй, это означало, что с Секстом Помпеем таких приступов смеха не случалось очень давно.

— Да, — сказал он, вытирая покрасневшие от слез глаза. — Да, верные друзья! Это точно! Я же вижу, какие вы друзья.

Я засмеялся тоже.

— А ведь Помпей в чем-то прав, — сказал я. — Во всяком случае, я понимаю, почему он смеется.

Октавиан, впрочем, отреагировал очень дружелюбно. Он сказал:

— Да. Наши разногласия таковы, что над ними можно лишь посмеяться. В любом случае, Помпей, мы рады тебе, как союзнику, но ты не продолжатель дела Цезаря, как бы хорошо мы ни относились к тебе. Впрочем, взамен этого мы можем предложить тебе стать консулом через несколько лет, если наше сотрудничество будет долговременным.

— А, — сказал Секст Помпей отсмеявшись. Теперь он снова говорил так же безэмоционально.

— Значит, теперь консулом можно стать вот так? И даже за пару лет до срока.

— Да, — сказал я. — И это намного удобнее. Во всяком случае, тебе не надо мучиться с выборами и оправдываться по поводу того, что ты заставлял римлян голодать. Какое облегчение, правда?

— Да, — сказал Секст Помпей спокойно. — Какое облегчение, и правда.

В любом случае, на том мы и порешили: Секст Помпей официально получил земли и кучу поблажек, а мы — безопасность торговли и контроль над пиратами. Все это дело задумали мы отметить славной пирушкой. Мы вышли из шатра. Солнце еще светило ярко, и Секст Помпей надел темные очки. В них он выглядел даже круто, и изможденность будто бы пропала. Дело в глазах, всегда в них. Глаза слишком многое говорят о человеке.

Секст Помпей сказал:

— Как насчет того, чтобы отпраздновать успех наших с вами переговоров?

Да, подумал я, темные очки тебя прямо-таки волшебным образом изменили. Он даже улыбнулся, дернув уголками тонких губ. Вообще идея была хорошая. Мы стали спорить, кто должен быть хозяином пира, Октавиан предложил бросить жребий, и судьба кормить нас выпала Помпею.

— Отлично, — сказал он. — Обедать будем у меня.

— Это где по-твоему? — спросил я.

— А вот там, — он указал на корабль. — Как ты знаешь, никакого другого дома мне от отца не досталось.

Я вздохнул. Да уж, и правда, дом его отца я забрал себе. Но что сделано, то сделано? Решив пропустить мимо ушей колкость Помпея, я сказал:

— Отлично! Очень экзотично, но, надеюсь, кормить ты нас будешь не только рыбой.

Пир удался на славу! Во всяком случае, было весело. К концу вечера разговорился даже Помпей. Своих темных очков он больше не снимал и в них выглядел куда лучше. Чем-то (тонкими губами, наверное) он даже напоминал своего отца, хотя в целом сходство было, я бы сказал, посредственным.

Я рассказывал о своих приключениях в Египте, о диковинных зверях, о пустыне, о царице, в конце концов.

— Правда ли это, — спросил Помпей. — Что царица Египта делает в постели такое, о чем римские женщины не решаются даже говорить.

Я махнул рукой.

— Да римские женщины только говорить и не решаются, а молча делают все.

— Смотря какие женщины, — сказал Октавиан мрачно.

— Да любые, только уговаривать надо уметь.

— Так что с Клеопатрой?

Я пожал плечами.

— Нет вещи, которой она не позволит сделать с собой ради Египта. Такая самоотверженность.

Но говорить о наших ночах я почему-то не хотел. Странная стыдливость, правда? Мне совершенно не свойственная. Первый признак глубокого и сильного чувства, какое охватило меня к ней. Обычно я с готовностью говорил обо всех своих любовных похождениях, да еще и в весьма ярких подробностях, всем, кто желает слушать.

А тут вдруг подумал: это мое, мое и моей детки, и больше ничье, наша любовь, наше время вместе, и пусть она позволяла мне делать с ней такие вещи, которые позволит не всякая шлюха, все равно наши с ней ночи казались мне удивительно чистыми и невинными.