Марк Антоний

Больше всего виню я тех, кто сбежал заранее, по каким-то своим приметам поняв, что случится далее.

Уроды, да у вас же было достаточно времени.

Тогда я стал думать, а не проиграю ли я? Быть может, в моем окружении есть люди умнее меня? И все-то они сразу поняли.

А бросил бы я Цезаря? Нет, не бросил бы никогда. Однажды я отправился к нему через бурное, безумное море, вполне понимая, что ситуация его крайне тяжела. Потому что так должен поступать друг, и никак иначе.

Впрочем, всем ли я был другом? Даже не так: всем ли, кого я называл друзьями, был я в самом деле другом? Этот интересный вопрос научил меня не судить предателей вот так вот. Кто знает, не было ли у каждого из них своего Цезаря, за которым они пошли бы на смерть.

Просто то был не я. И разве есть тут что-то такое ненормальное? То был не я, всего-то, а кто-то другой. Может, они стали верными друзьями Октавиану.

Впрочем, сомневаюсь, что щенуля им доверится. У него с этим вообще проблемы. И ближе всего к нему все равно будут друзья его юности, проверенные временем.

А друзья моей юности умерли. Как же нужен мне был сейчас Курион. Или даже Клодий с его умением бороться до самого конца, как бы ни была тяжела ситуация.

Да и вообще, много в моей жизни было хороших людей, жаль, что с ними послучалось всякое. Октавиан был окружен верными друзьями, а я, в итоге, непонятно кем. Заметь, я так мало пишу о своем тогдашнем круге общения. Может, потому, что никто не был мне по-настоящему близок, а я в близости нуждаюсь и без нее чахну.

В любом случае, выделялся тогда в моем окружении один лишь Луцилий, тот самый, которого когда-то я пощадил при Филиппах. Он верный друг и знает, каково это — сражаться за проигравшего. Он никогда никого не предавал.

Я и сам не так чист, как Луцилий. О, Луцилий, сочиню тебе оду, прекрасный ты человек.

Да, война. Война есть война, куда же без нее. Война всегда война.

Война, война, война, война.

Вся моя жизнь.

Кто-то утверждал, что стоит начинать войну немедленно, тем более, что у Октавиана, как это с ним всегда и бывало, случились большие проблемы с налогообложением. Народ вновь был им недоволен, и на этом я мог сыграть.

Я, хоть и был многим римлянам чужд, однако же не грабил их. По крайней мере, очень давно. Да и все знают, как коротка народная память. Сегодня ты их убиваешь, завтра они тебя восхваляют.

Иными словами, все возможно. Достаточно не переносить столицу в Александрию, и они уже приятно удивятся, великолепный Марк Антоний.

В любом случае, я придерживался иной точки зрения. Войска мои к тому времени я уже перекинул в Грецию, однако дальше пойти не решился.

Во-первых, не располагала погода, однажды я уже пускался в очень рискованное путешествие, и, хотя тогда мне повезло, я прекрасно знал, чем такое может закончиться.

Во-вторых, мне хотелось выманить Октавиана сюда, ко мне, в Грецию. Туда, где люди любили и поддерживали меня, туда, где Октавиан будет зависеть от поставок с моря, туда, где каждый день боев будет ослаблять его.

Не всегда легче сражаться на своей территории, но лучше начинать войну с удобной тебе точки. Октавиан, видимо, был того же мнения, и оба мы медлили. Мир замер.

Прав ли я был, не напав на него сразу, хотя войска мои были переброшены в Грецию быстро и успешно?

Ну, кто теперь разберет? Быть может, моя смерть была бы еще быстрее и бесславнее нынешней. А, может, я победил бы.

Но разве узнал бы ты тогда о том, что случилось после твоей смерти? О моих печалях и радостях, прежде от тебя скрытых? О, милый друг, может, я проиграл только, чтобы вспомнить. Остановиться и увидеть свою жизнь иной.

В любом случае, все затаилось, притихло. Мир болтался на тонкой ниточке и готовился сорваться в пропасть. Знаешь эту приятную секунду перед тем, как падаешь?

Наверное, знаешь лучше меня. Думаю, такое чувство приходит и по окончанию смертной муки. Так мне почему-то кажется.

Мою детку я никуда не отпустил. Она так желала быть со мной. Не из пустого тщеславия, просто поверь мне. Она тоже нечто видела. Как Деллий. Только вот ей некуда было деваться от меня.

Как-то раз она сказала:

— Я боюсь твоей гибели. Я последую за тобой, куда угодно.

И тут же добавила:

— Хоть и вполне понимаю, как это глупо.

Все свои силы направила она на то, чтобы убедить меня взять ее с собой. Это глупо, женщинам не место на войне, разве что в качестве шлюх. Если честно, так-то я ей все и сказал.

Она ответила:

— Тогда я буду твоей шлюхой.

Что за женщина? Похвальная верность.

— Тебя и так считают моей шлюхой.

— Пусть считают, я стану гордиться этим, лишь возьми меня с собой.

Как же печально думать об этом — она не верила мне. Почему-то не верила в мою победу. В чем же была проблема? Дело в дурных знаниях или в моей собственной природе, уже до безобразия искаженной вином и излишествами?

После Парфии я лишь сильнее ударился в пиры да попойки, Самос же окончательно меня в этом смысле доконал. Частенько я полдня, мучаясь от похмелья, не мог двух слов связать. Еще полдня, дико бухая, болтал без умолку.

Страшно умереть опозоренным. Не хочу, чтобы обо мне так плохо думали.

Нет, не хочу.