Марк Антоний

Меня боялись. Боялись, что я уже не римский гражданин, но восточный деспот, и воспринимали, как врага. Прошли времена, когда народ не хотел воевать против меня, когда боготворил меня, а я и не заметил. Вот и все, герой Филипп превратился во врага, окутанного дурманом заморских зелий, потерявшего рассудок и одержимого иноземной женщиной.

Так ли это было?

Ну, я любил ее. Любил, люблю. Буду любить всегда. И это не изменится уже, а любовь моя, может, будет только прибывать. Сумасшествие ли она? Не более, чем любовь мужчины к женщине вообще.

Тут уж остается два варианта: либо не любить никогда, либо смириться с тем, что любовь привязывает тебя к другому человеку и заставляет делать глупости. Я умею любить, это все равно хорошо, даже если привело меня к печальному финалу. И глупости делать не боюсь.

Октавиан боится, и любить он не будет никого и никогда, так я полагаю. Для человека политического, может быть, это и есть самое правильное.

Сошел ли я с ума? В своей обычной манере. Не хуже прежнего. Никогда я не отличался ни дальновидностью, ни спокойствием. Мы меняемся больше, чем думаем, но меньше, чем думаем, как я уже говорил. И встреча с моей деткой не сделала меня кем-то другим, хоть и определенно повлияла на мое состояние.

В любом случае, Октавиан объявил войну Клеопатре, хотя это выглядело смешно. Понятно же было, что он имеет в виду меня. Впрочем, мои полномочия сенат вроде как аннулировал. И история, которую Октавиан наплел прежде, стала абсолютно реальной. Я имею в виду: вот он я, прихвостень Клеопатры. Даже война объявлена ей, а я лишь ее ручной воин, который блюдет египетские интересы. Что за глупость, правда? Ничего хуже не придумаешь.

Однако Октавиан всегда умел правильно расставить акценты. Такая постановка вопроса снимала с него обвинения в разрушении нашей дружбы. Казалось бы, он объявляет войну чужеземной змеище-блядище, а я, Марк Антоний, что ж, защищаю ее, а не своего дружочка Октавиана. И кто я после этого?

Вот умеет человек работать на правильную картинку. Это же тоже талант и немалый. Куда уж мне. Смешно, конечно, что я, развратник, каких ищи — все равно не найдешь, не мог придумать, что бы такое вменить ему погорячее. Все эти романчики с чужими женами, по сути, скучно, да половина Рима кувыркается в постелях чужих жен, что теперь-то?

А других грешков за ним будто бы не водилось. Обвинить меня же можно было в чем угодно: пьяница, окончательно забывший себя самого, транжира, следую за Клеопатрой всюду, как кобель за течной сучкой, короче говоря, целый набор потенциального врага народа.

Кто мог понять меня, если даже мои друзья спешили меня покинуть?

Марк Силан, бывший старым и преданным цезарианцем, Деллий, историк, на которого я возлагал большие надежды относительно будущих описаний моей жизни. Теперь, видишь ли, нет у меня историка. Приходится становиться им самостоятельно.

Оба они, и это только для примера, всего лишь двое из бесчисленных полчищ крыс, покидавших корабль, как говорили, не поладили с Клеопатрой. Моя детка действительно была весьма и весьма сложной натурой, с ней бывало очень нелегко.

Однако что-то я не верю в такую слабость моих друзей перед женским озлоблением. Сдается мне, что Марк Силан разочаровался во мне, как обычно и разочаровываются в пьяницах — тут все весьма предсказуемо. Это печально, но такова правда, и лучше принять ее добровольно, как лекарство, чем полной чашей испить позже, уже как яд.

Что касается Деллия, то, напоминаю, этот сученок был историком. Понимаешь ведь? Историком! У него большой опыт в таких делах, хоть и опосредованный. Он сразу понял, за кем будущее, а кто остается в прошлом. И, кляня мою детку, отбыл к Октавиану, писать его версию событий.

Злюсь ли я на них в самом деле? А то! Еще как! Я по-твоему смиренная весталка? Нет уж, предательство есть предательство. Я знаю предателей изнутри, сам будучи повинен кое в чем. Знаю, как работает у таких голова.

Пока ты на вершине, льстецы вокруг тебя, словно кошки, желающие отведать вкусностей: трутся о ноги, мурлыкают, радуются твоему появлению. Но стоит тебе только начать спускаться, или даже просто посмотреть вниз, как они исчезают. Все они исчезают.

Причем всегда говорят, что дело не в тебе, дело в ком-то другом. Но ты правду знаешь, и тебе с ней жить. Или не жить. Так тоже бывает.

В любом случае, знаешь, что меня удивляет? Как Деллий все понял? Армия моя ненамного, но превосходила армию Октавиана, я был куда более опытным и прославленным военачальником, за мной стоял Египет.

Как он понял то, что остальным стало известно только после битвы при Акции?

Нет, не он один, таких было много. Впрочем, еще больше их стало, когда победа Октавиана и мое поражение превратились в очевидные факты. И вот этих, сбежавших позже, я уже ни в чем не виню. Ну спасали ребята свои жалкие жизни, а, может, и не жалкие, по-разному. Не то чтобы хотели оказаться на стороне победителя, но другой стороны вдруг не оказалось. Проигравший у нас, римлян, очень часто и означает — мертвый.